Фантастический альманах «Завтра». Выпуск четвертый - Владислав Петров

— Борис Арнольдович, Борис Арнольдович! — взволнованно зашептала Нинель. — Крикните скорей и вы, ему все равно не поможешь, ну, крикните а то она опять на вас смотрит!

Действительно, Фанатея глядела на Бориса Арнольдовича своими страшными глазами, на сей раз презрения в них не было, но зато легкая неопределенная улыбка блуждала на губах. Мона Лиза, конечно, тоже улыбалась неопределенно, но не так. Совсем не так.

Как назло, ничего стоящего Борису Арнольдовичу на ум не шло. А Фанатея глядела. Ему не шло а она глядела.

— Некрасиво менять имя! — от волнения Борис Арнольдович дал петуха.

Конечно, это было не Бог весть что, но улыбка роковой женщины стала, кажется, определенней. Кажется, в ней появилось нечто, напоминающее благосклонность. Уфф! Она перевела взгляд на оберпредседателя.

Нинель приобняла Бориса Арнольдовича сзади должно быть, в знак одобрения. Беспокоясь за него, она, кажется, одна из всех удержалась от участия в общем оре, в верноподданническом неистовстве должно быть, сама не заметила, как это вышло. Самуил Иванович, напротив, крикнул не одно, а несколько проклятий в адрес разоблаченного. Решимость защитить поэта, поставив на карту собственную жизнь, вовремя покинула его, уступив место решимости обезопасить себя.

Наконец ритуальные вопли прекратились, иссякли. Самые ретивые крикуны умолкли и теперь тщательно вытирали пену у ртов, горделиво поглядывая на Фанатею, а также по сторонам. Несколько молодых крепких ребят окружили вцепившегося в дерево обезумевшего поэта, среди них были Роберт с Жюлем, и стали отрывать Полинезия от фикуса. Это оказалось делом нелегким. Поэт отрывался вместе с клочьями коры, его когти ломались, и темная кровь текла из пальцев. Впрочем, нет. Не только и пальцев, а уже изо рта, носа. Кто-то, видимо в приступе усердия, заехал бедняге по лицу. И не раз. Уже вся растительность на лице была запачкана. А кровь продолжала стекать на грудь, засыхая там.

Все-таки несчастного отодрали от дерева. Хотя он был очень силен своей предсмертной силой. Даром что поэт. И вот когда его отодрали, он тоже стал кричать, как несколько минут назад кричали другие. Только в этом крике не было никаких слов. Лишь одна бесконечная, душераздирающая нота…

Крик оборвался также внезапно, как и возник. Словно какой-то запирающий механизм сработал в горле.

Молодые добровольцы совсем уж было собрались тащить преступника к месту казни, но Полинезий вдруг отстранил всех жестом, дав понять, что и сам знает дорогу. И первым прыгнул. За ним ринулись добровольцы, взяв его в плотное кольцо, а потом и все остальные. Мардарий обогнал стадо и занял место во главе его, придержав темп, чтобы ставший замыкающим оберпредседатель не отставал. Таким образом, Борис Арнольдович, Самуил Иванович и Нинель оказались где-то в самой гуще скачущих тел.

— Хорошо, что оплакивать беднягу некому, — тихонько молвила Нинель.

— Да, это хорошо, — согласился Самуил Иванович, — это очень даже хорошо.

— Так у него никого нет? — спросил Борис Арнольдович, лишь бы что-нибудь спросить.

— Мать была, но недавно схоронили мать, — пояснила Нинель.

«Схоронили, — невесело усмехнулся про себя Борис Арнольдович, — старушка свалилась с дерева, и ее тут же растащили на куски неразумные любители мертвечины. А маэстро Фогель сыграл свое традиционное: „Буммм, пара-пара-буммм, пара-пара-бум-бум-бу-буммм…“ Вот и все похороны…»

Борис Арнольдович смотрел по сторонам и уже узнавал некоторые деревья. Этот путь он проделывал второй раз за один день, но все равно — большой прогресс. Узнавать деревья в джунглях.

Он так увлекся этим узнаванием деревьев, что путь показался совсем коротким. Мелькнул между деревьями прогал, потом еще один, а вот уже показалась заросшая кустарником проплешина, просека, сделанная в незапамятные времена упавшим с неба самолетом.

Нельзя сказать, что тигры в этот поздний час разгуливали рядом с лобным местом косяками. Но когда люди приблизились, когда поставили приговоренного к смерти на специально предназначенную для этого ветку, один зверь показался из кустов. Значит, у него уже был рефлекс на гражданские мероприятия.

Несчастного Полинезия Ползучего — Шикльгрубера — поставили на специальную ветку, точнее, он сам встал на нее, окружили его со всех сторон, чтобы у бедняги не возникало бесплодных надежд и сумасшедших замыслов. Те, что имели слабые нервы или слабонервными прикидывались, расположились подальше, а обладатели стальных нервов или желавшие свои нервы закалить встали поближе.

Порфирий Абдрахманович оказался в аккурат над обреченным. У оберпредседателя в данном мероприятии были строго определенные обязанности, которые ни на кого не дозволялось перекладывать.

— Ну, говори свое последнее желание! — приказал суровым голосом Порфирий Абдрахманович.

— Жить хочу! — не задумываясь, выпалил бедняга.

— Хммм… — на какой-то момент опешил распорядитель казни. — Ну это… знаешь ли… не предусматривается. Желание не должно касаться изменения приговора.

— Зачем тогда весь этот фарс?

— Можно и без фарса, если желаешь.

— Нет-нет, стойте… Сейчас… Даже не знаю… Женщину?.. Пожалуй, нет… Вина?.. Не дадите… Может, последнее стихотворение прочитаю?

— Я против, — сунулась было Фанатея, стоявшая в самом первом ряду.

— Но-но, ты не слишком-то!.. — сверкнул глазами оберпредседатель.

Женщина смутилась, словно сама сверкала хуже.

— Читай! — разрешил Порфирий Абдрахманович.

И Полинезий, задрав глаза на Луну, завыл волком:

Из пучины и волн он без памяти выползи остался лежать на прибрежном песке.И горячим песком его ветер засыпал,и такой же песок был зажат в кулаке.Отыскали его только через неделю,только через неделю беднягу нашли.Было весу чуть-чуть в его высохшем теле,извлеченном, казалось, из центра Земли.И разжали кулак. Это ж, право, не деловсемогущему Богу грозить кулаком.И предали огню неизвестное тело,а песок Атлантиды смешался с песком…

Когда прозвучали первые строчки, Борис Арнольдович испугался. Подумал, что стихи про него. Потом успокоился, понял, что нет, не про него, а лишь навеяны его появлением на Острове. Ему сделалось еще жальче поэта. Еще печальней ему сделалось от осознания того, что живых поэтов, по всей вероятности, не ценят ни в каком мире. Что, видимо, такая закономерность действует по всей Вселенной.

— Кончил, что ли? — осведомился Порфирий Абдрахманович. — Или позабыл чего?

— Все, — прошептал совсем освобожденный поэт.

— Мог бы и подлиннее что-нибудь продекламировать. Но теперь что ж… — Оберпредседатель обвел строгим взглядом зрителей. — Да исполнится воля Господня!

И он подал специальный знак, относящийся к Мардарию и другим присутствовавшим на мероприятии младшим председателям. Их было всего трое. Они кинулись к осужденному, завязали ему глаза каким-то лоскутком да и столкнули с ветки. Тот покорно полетел к земле, но в последний момент сделал отчаянный кульбит в воздухе, как-то извернулся и повис, не долетев до земли метра полтора.

Младшие председатели, уже потиравшие руки после выполнения малоприятной обязанности, стали разжимать пальцы осужденного, в нарушение всяких правил обхватившего спасительную ветку. Но ничего у них не выходило. И дело непозволительно затягивалось, рождая неуправляемые эмоции в некоторых сердцах.

Обреченный, по-видимому, опять впал в нервное состояние, опять стал пронзительно кричать.

Одинокий тигр вплотную приблизился к месту казни и стоял внизу, недоумевая. Ему стоило лишь немного подпрыгнуть и снять желаемую добычу с дерева, а он сидел, бестолково задрав голову вверх, и ждал, когда же добыча наконец упадет. Таков уж был у зверя условный рефлекс, за пределы которого не хватало сообразительности выйти. В конце концов тигр даже привстал на задние лапы, а передней потрогал пока еще живого поэта. И снова сел.

Неизвестно, сколько бы длилась еще эта душераздирающая сцена. Порфирий Абдрахманович был просто вне себя от ярости. А младшие председатели ничего не могли сделать. Тоже сообразительностью, выходит, не отличались. Полинезий держался мертвой хваткой за свою последнюю соломинку, и соломинка-то, как на грех, была прочной.

Конечно, со временем руки Ползучего разжались бы и сами. Стоило только подождать. Но ведь надо же иметь сострадание даже по отношению к опасному преступнику. И поэтому уже все без исключения желали скорейшей развязки. Раз уж помилование совершенно невозможно.

Пришлось начатое дело доводить до конца самой же Фанатее. Выдержка оставила ее, бесцеремонно растолкав младших председателей, она кинулась к своему бывшему сопернику и цапнула зубами побелевшие от напряжения пальцы.