Очередь - Ольга Грушина

Всю зиму я плакала, а весной познакомилась со своим земляком. По возрасту он годился мне в отцы, глаза у него оказались голубыми, как тающие снега, и было мне рядом с ним так надежно и просто, что нередко я даже забывала свою печаль, которая так и осталась лежать в пыльных кулисах моей души, как некогда любимый, а ныне выставленный на улицу зверь. И все же время от времени, на протяжении всего того лета, лета моего недомогания, я уставала от своего новообретенного, тихого покоя и возвращалась к тебе в поисках чего-то еще — чего-то тайного, пугающего, радостного. Теперь ты жил в гостиницах, и нам не приходилось просить у друзей ключи от квартир; в гостиничных номерах повсюду валялись партитуры, дорогие простыни не холодили кожу, а в укромных уголках нет-нет да и появлялись не принадлежавшие мне скомканные шелковые вещицы.

Я так и не нашла того, что искала в то лето.

Точно не помню, когда я начала догадываться, но это было задолго до того августовского дня, когда после особенно тяжелой репетиции я зашла в старинный собор, который любила посещать, опустила глаза и увидела, что мои туфли пропитались кровью. Погода стояла ясная. Как сейчас помню: разбитое солнце падало лиловыми, зелеными и синими осколками на каменные плиты, кровь капля за каплей стекала в мои удобные туфли-лодочки, какая-то женщина, оказавшаяся рядом, кричала от ужаса, на груди у меня дрожал расцвеченный солнцем лик святого, а в висках стучала, уже почти спокойно, мысль о том, что танцевать — по крайней мере, в этом городе, для тебя — мне уже не придется. Меня отвезли в больницу. Моего ребенка удалось сохранить; человек, с которым я познакомилась весной, вбежал ко мне в палату и, до боли сжимая мои пальцы, твердил: «Почему же ты мне не сказала, надо было сказать… неужели тебе не понятно, что я… как ты могла подумать, что я не…»

В начале осени мы обвенчались в том же соборе. Обычно там не совершались такие обряды, но у меня была слава, у Андрея — средства, и для нас сделали исключение. Через неделю мы уехали к его родным, в тот город, где я появилась на свет. Накануне отъезда, когда уже были собраны чемоданы, я сбежала со своей прощальной вечеринки, чтобы поспешить туманными улицами в знакомый отель. Расплескивая буквы великолепной вывески, чье отражение золотой рябью дрожало на мокром тротуаре, я вопреки здравому смыслу еще на что-то надеялась, но, как оказалось, напрасно: ты еще не вернулся из двухмесячного заокеанского турне, а высокомерный консьерж, вглядевшись в мое лицо, вдруг стал предельно обходителен, забегал глазами, и его трепещущие руки в белых перчатках протянули мне листок для автографа; и, опомнившись, я скомкала заготовленное письмо.

Обратно я шла медленно, скользя сквозь мой любимый темный осенний город, вдоль невидимой реки, петлявшей вместе со мной, мимо спящих особняков, где бодрствовали только редкие мансарды, в которых мягким, тайным сиянием светилось чужое счастье, а сама думала: я вернусь, я скоро вернусь и непременно тебя увижу, ибо, пусть я и поняла это слишком поздно, я теперь знала, что чудо было возможно — что летающая танцовщица может так никогда и не опуститься на землю вместе с музыкой. В наших меблированных комнатах было душно и шумно, Вацлав буйствовал, Тамарина кошка Тучка улизнула за дверь, и мы всей ватагой, хохоча и мяукая, стали носиться за ней вверх-вниз по лестнице, пока я не выбилась из сил; муж умолял меня передохнуть, в потолок летели пробки от шампанского, никто не замечал выражения моих глаз, и все обещали писать.

Самые настойчивые воспоминания — не обязательно воспоминания о вещах самых постоянных или даже самых существенных; чаще всего они просто самые яркие, и, может быть, именно поэтому они со временем становятся дороже других. Сорок четыре года — долгий срок, радость моя. Когда до меня дошли слухи, что будет такой концерт, я решила: дождусь зимы, надену свои серьги и пойду.

Впрочем, я пойду и без них.

Опасаюсь, правда, что без них ты меня не узнаешь.

Может, оно и к лучшему.

Только бы… только бы я сумела забыть лицо моей дочери, когда она, босая, пришла ко мне в комнату.

Часть четвертая. Осень

В сентябре город вымок до нитки, и сырые, шуршащие дни вскоре пропахли плесенью. Некоторые находили в этом облегчение после дымного летнего удушья, которое неделями плавило улицы в необъятном бетонном котле, но в основном люди ворчали. Оборотистый тип, за небольшую мзду дававший напрокат складные стулья, пропал еще в июле, и старушки страдали; двое-трое вообще отказались стоять в очереди, а одну увезли на «Скорой».

— Вы слышали? — перехватила Анну как-то утром Эмилия Христиановна. Опять зарядил дождь; когда она понизила голос до шепота, Анне пришлось сунуть голову к ней под зонтик, иначе сквозь мокрый уличный шум было не разобрать слов. — Говорят, того, который стулья напрокат давал… ну, вы понимаете… взяли. На рассвете кто-то видел, как его «воронок» увозил.

— А за что? — спросила Анна и поежилась: с ее собственного зонта дождевые струйки текли за ворот.

— За излишнюю предприимчивость, я так думаю. — Обе помолчали, отгороженные стеной дождя от мокрой, дрожащей очереди. — Послушайте, Анна Андреевна. — Физичка отвела глаза, и зонт ее, ныряя, легонько ткнул Анну в макушку. — Я что хочу сказать, у меня расписание изменилось, мне теперь затруднительно будет вас по утрам прикрывать. На нас с вами и так уже косо смотрят из-за вечной чехарды с расписанием, боюсь, как бы… как бы не…

Вблизи Анне стали видны поры на добром, озабоченном, круглом лице этой женщины, родинки на щеке, пухлые губы, жующие оборванную фразу. Почему-то смутившись, Анна отступила на шаг назад и вернулась под свой зонт, напоследок получив за ворот еще одну холодную струйку.

— Ничего страшного, — сказала она тихо. — Как-нибудь выкручусь, ничего страшного.

Однако на другой день, когда она отметилась в списке, активист пролистал какие-то записи, а потом, отчаянно теребя бороду, сообщил, что она еще не отстояла свою утреннюю норму и что если каждому такое спускать, то никакого порядка не будет.

— Жизнь давит, я понимаю, мне тоже нелегко, — стал оправдываться он, — но правила для всех одни, согласитесь.

Она безмолвно кивнула.

Назавтра она позвонила в школу, сказала, что заболела, а потом проделала то же самое и на следующий день. На третий день Эмилия Христиановна, которая окончательно бросила очередь еще в начале недели, зашла к киоску, чтобы ее предостеречь.

— Я слышала, как директриса с завучем вас обсуждали, говорили, что… — Дальше она зашептала Анне на ухо, и Анна в который раз почувствовала ее странный запах, смесь мокрой шерсти и горячего металла физических опытов.

— Спасибо вам, — хотела сказать Анна, но сама едва расслышала свою благодарность из-за стука дождевых капель, падавших с черных, лаковых веток.

В тот вечер, когда Саша поужинал и ушел к себе заниматься, а мать допила чашку чаю (после того происшествия в парке у нее в привычку вошли ежедневные чаепития с Анной, хотя она, как и раньше, почти ничего не говорила, разве что «без сахара», «спасибо» и «спокойной ночи»), Анна задержалась на кухне. Она сидела у окна, безжизненно сложив руки на коленях, вдыхала запахи дождя и выхлопных газов, которые ночным ветром загоняло с улицы в скудно освещенную нору ее квартиры, и ждала.

Сергей пришел в начале одиннадцатого. При виде подстерегавшей его жены он содрогнулся.

— Что от ужина осталось — на плите, — сказала она.

— Я не голоден.

— У меня к тебе разговор.

Опустившись на стул, он мрачно уставился на орнамент из редиса, украшавший клеенку. Ему сразу стало ясно, о чем пойдет речь. Она до сих пор так и не дала вразумительных объяснений по поводу своей ночной вылазки в парк — только твердила, что захотела выйти на свежий воздух, но он не сомневался: ей насплетничали про них с Софьей, и она решила их выследить, напялив для конспирации чужое шмотье. Он и рад был бы рассердиться, но не сумел и начал собираться с мыслями для ответа на неминуемый, одиозный вопрос, который она вот-вот ему задаст…

— Я больше по утрам наше место в очереди держать не смогу, — сказала Анна. — У меня расписание изменилось.

— Что-что? — Вздрогнув, он поднял голову.

— Маме на ногах стоять тяжело. — Она говорила подавленно и устало, глядя в пол. — А Саша теперь студент, в университете и без того нагрузка серьезная. Так что место мы потеряем.

Он сглотнул ком, похожий на внезапный всхлип.

— Я… я это возьму на себя.

— Правда?

— Конечно. Попрошу директора сдвинуть мои часы. Завтра же и переговорю.

В наступившей тишине ему почудилось, что он ясно слышит, как в окно мягко стучится дождик, как на улице, шестью этажами ниже, шлепают по лужам чьи-то шаги, как Анна медленно, с усилием, переводит на него глаза. Ее бледное лицо выглядело осунувшимся; в неподвижных зрачках глубокими, слепящими царапинами повисли два крошечных отражения голых лампочек.