Песнь Соломона - Тони Моррисон

Возможно, он когда-нибудь и спросит об этом Гитару, но не сегодня, когда все стало как в старые времена. Они шли сегодня на опасное вдвоем, совсем как в ту пору, когда Молочнику было двенадцать, а Гитаре немного побольше и они мотались по улицам и валяли дурака: то вышагивают, медленно и важно, то вдруг нагнутся, то присядут, то встанут, гордо, широко расставив ноги, и все это с единственной целью — ввязаться в драку или хоть кого-то напугать: других мальчишек, девчонок, собак, голубей, старух, учителей, пьяниц, продавцов мороженого и лошадей, впряженных в телеги с утилем. Если это им удавалось, они покатывались со смеху и даже прикрывали рот рукой. А когда не удавалось, когда кто-нибудь резко их обрывал, или не обращал на них внимания, или заставлял пуститься наутек, они с досады обзывали оскорбителя всякими обидными словами и изощрялись в остроумии до тех пор, пока не высыхали их взмокшие от смущения ладони. Сейчас, когда они стали взрослыми, желание внушать людям страх, пусть просто для того, чтобы самим его почувствовать, возникало реже, но с прежней остротой. Власть, завоеванная и основанная на том, что ты кого-то держишь в страхе, по-прежнему казалась слаще власти, достигнутой каким-нибудь иным путем. (За исключением власти над женщиной, которую предпочтительно завоевывать обаянием, а удерживать безразличием.)

И вот сейчас все стало как прежде, и Молочнику хотелось это настроение сохранить.

И еще одно. Гитара по собственной воле и даже с охотой ввязался в дело, связанное со смертельной опасностью. Потребности Молочника были скромней: его возбуждало одно присутствие людей, которые внушали страх, например отца, Пилат, Гитары. Его тянуло к таким людям, их бесстрашие внушало ему зависть, даже бесстрашие Агари, хотя она уже перестала быть источником опасности, а превратилась просто в дуру, которая добивалась не столько его смерти, сколько его внимания. Гитара же по-прежнему вызывал такое ощущение, будто ты ходишь по краю пропасти. И Молочник обратился к нему со своим предложением не только в надежде на помощь. Главным образом он обратился к Гитаре потому, что затеянную им авантюру просто необходимо было осуществить именно с этим ощущением — будто ходишь по краю пропасти. Залучив себе такого сообщника, как Гитара, он мог теперь рассчитывать, что будет и весело, и страшно.

Не торопясь прошли они по 6-му шоссе, то и дело останавливались, осматривали машины и, оживленно размахивая руками, обсуждали, как совершить кражу со взломом в доме, где, по словам Гитары, «нет ни единой задвижки ни на окнах, ни на дверях».

— Зато там живут люди, — возражал Молочник. — Целых трое. И все сумасшедшие.

— Там живут женщины.

— Сумасшедшие женщины.

— Там только женщины.

— Ты, видно, забыл, Гитара, как это золото досталось Пилат. Чтобы вынести его из пещеры, она пробыла там трое суток наедине с мертвецом, а ведь ей было тогда всего двенадцать лет. Если она в двенадцать лет была способна на такое, чтобы завладеть этим золотом, как ты думаешь, что она может натворить, чтобы не отдать его сейчас, когда ей под семьдесят.

— Мы не должны применять насилие. Нужно действовать только хитростью.

— Ясно. И какой же хитростью ты их заставишь покинуть дом?

— Минутку, я подумаю.

Гитара перестал почесывать спину о телеграфный столб. Он зажмурился, то ли блаженствуя от безделья, то ли, наоборот, сосредоточившись; Молочник в поисках вдохновения устремил взгляд к небесам и, обозревая крыши контор, расположенных на площадках для продажи автомобилей, неожиданно увидел белого павлина, опустившегося на кровлю длинного приземистого строения, служившего штаб-квартирой распродажи подержанных «нельсон-бьюиков». Он уже готов был счесть появление этой птицы одним из сновидений наяву, посещавших его каждый раз, когда его нерешительный характер сталкивался с суровой реальностью, как вдруг Гитара открыл глаза и сказал:

— Вот чертовщина! Откуда вдруг?

— Наверно, из нашего зоопарка, — с большим облегчением сказал Молочник.

— Из нашего занюханного зоопарка? Да ведь там никого нет, кроме двух полудохлых обезьян и нескольких гадюк.

— Ну а откуда же?

— Спроси чего полегче.

— Смотри… она слетает с крыши. — Молочник снова испытывал тот необузданный восторг, который охватывал его каждый раз, когда он видел нечто летающее. — Летит, словно фокстрот танцует! Села. А походка-то какая.

— Он.

— А?

— Это он, а не она. Только у самцов такие хвосты, прямо россыпь драгоценностей. Ах ты сукин сын! Да ты на него погляди. — Павлин распустил хвост еще шире. — Давай его поймаем. Пошли, пошли, — и Гитара бросился к изгороди.

Молочник побежал за ним следом, спрашивая на ходу:

— А зачем? Что мы с ним сделаем, если поймаем?

— Съедим, — крикнул Гитара. Он легко перемахнул через двойной ряд труб, огораживающих площадку, и двинулся в обход, наперехват павлину, он даже слегка отвернулся, чтобы одурачить птицу, направлявшуюся важной походкой к зеленовато-голубому «бьюику». Павлин сложил хвост и волочил его, как шлейф, по земле.

— Надо же, такая птица, а летает не выше курицы, — сказал Молочник.

— Хвост слишком большой. Все эти драгоценности тянут его вниз. Вот так же тянет вниз тщеславие. С такой нагрузочкой не полетишь. Если хочешь полететь, ты должен сбросить с себя все барахло, чтобы не тянуло вниз.

Павлин вскочил на крышу «бьюика» и снова распустил хвост — показной блеск «бьюика» померк.

— Барахольщик, — сказал Гитара и тихо засмеялся. — Белый барахольщик.

Молочник тоже засмеялся, и они еще немного постояли среди подержанных «бьюиков», разглядывая снежно-белого павлина.

Павлин, однако, свое дело сделал: настроил их на мечтательный лад. Они прекратили спор о том, как будут действовать, и стали фантазировать, на что они потратят золото после того, как обратят его в «законные платежные средства». Гитара, отрешившись от своих новых аскетических воззрений, тряхнул стариной: позволил себе помечтать о том, сколько всякой всячины он накупит для бабушки и ее брата, дядюшки Билли, того самого, который после смерти их отца приехал из Флориды помочь сестре поднять внучат; как он поставит на отцовскую могилу резную мраморную плиту, «розовую, всю в лилиях»; каких вещей накупит для сестер, для брата и племянников. У Молочника тоже разыгралась фантазия, но, не в пример Гитаре, увела его куда-то далеко. Молочнику хотелось покупать пароходы, автомобили, самолеты, хотелось, чтобы его распоряжения выполняло множество верных помощников и слуг. Деньги дадут ему возможность быть эксцентричным, щедрым и таинственным. Но со смехом разглагольствуя о том, как он будет жить и что делать, он чувствовал: его голос звучит принужденно. Деньги-то ему нужны — нужны, он думал, позарез, — но не для того, чтобы просто уехать из города, удалиться от Недокторской улицы, «Магазина Санни», ресторанчика Мэри и наскучившей ему Агари, — он не мог себе представить, что где-то может быть совсем другая жизнь. Новые люди. Новые города. Власть. Вот чего ему хотелось. Поэтому он равнодушно слушал, когда Гитара рассказывал, какие элегантные костюмы купит он себе и брату, какие пышные пиры он будет задавать в честь дядюшки Билли и как станет участником карточных игр, в которых партия длится неделю, ставка же равна полутора королевствам или черт знает чему с половиной. «Ух ты!» — вскрикивал он, когда Гитара излагал ему свою программу, но чувствовал себя неловко — ведь сам он не знал нужды, жил не только с комфортом, но, пожалуй, даже и не без излишеств. Молочнику же просто хотелось уйти от прошлого родителей, ставшего также их настоящим и грозившего сделаться заодно и его настоящим тоже. Ему были глубоко противны неприязненные отношения между матерью и отцом, то упорство, с которым каждый из них цеплялся за сознание собственной непогрешимости. Он пытался не замечать их взаимной вражды, отгородиться от нее, но его попытки удавались, лишь когда он занимался чем-нибудь веселым, не влекущим за собой серьезных последствий. Он старался избегать сильных чувств, не брать на себя обязательств и не принимать решений. Ему хотелось знать как можно меньше, отдаваться эмоциям лишь настолько, чтобы дни проходили приятно, быть интересным лишь в той мере, чтобы возбуждать в окружающих любопытство, а не глубокую, всепоглощающую страсть. Агарь уже одарила его безумной страстью, волнений ему выпало с избытком. Раньше он считал, что его детство прошло в атмосфере безупречной чистоты, но рассказы Мейкона и Руфи облекли воспоминание о детских годах в грязные простыни, от которых разило болезнью, горем и жестокосердием. Если он и восставал когда, то лишь по пустякам и всегда совместно с Гитарой. А этот вот последний рывок к свободе, в духе волшебной сказки — хотя отец и подсказал ему, что делать, и даже чуть ли не приказал, — сулил какую-то надежду на успех.