3амужество Татьяны Беловой - Николай Дементьев

— Между прочим, больше выговора ничего не может быть.

— Выговор! Доверие к тебе люди потеряют, вот о чем думай…

Они замолчали. Слышно только было как сопел Вагин. Наконец он выговорил со злостью:

— Всегда вторым после Алексеева будешь? — Так и знал, что ты об этом скажешь.

Тогда уж послушай и ты. Алексеев талантлив я — нет или почти неталантлив. Поэтому сам, понимаешь, сам уступаю ему дорогу, что еще?

— Да-а-а… Тебя голыми руками не возьмешь!

— Тебе давно было пора это понять. Я, знаешь, дурак был, что сошелся с тобой. По молодости не разобрал, не увидел, что ты за личность. Ты силен только лежачего бить, вот таким действительно надо тебя бояться.

— Да ты понимаешь, что у нас с тобой общего в сто раз больше, чем у тебя с Алексеевым?.

— Это еще время покажет.

— Пропадешь, парень, если своих бить начнешь…

— Ладно, мне пора. Зачем ты меня вызвал?

— На собрании будешь выступать?

— Мне нельзя не выступать, ты сам это прекрасно знаешь. Подожди, не унижайся зря. Все скажу, понимаешь? Все, что обязан сказать. Прощай!

Слышно было, как Анатолий быстро зашагал. Вагин в спину ему крикнул:

— Смотри, Толька, не попадайся мне на узкой тропинке!

Но Анатолий ничего ему не ответил. Я потихоньку ушла. Молодец Анатолий! На его месте лучше Вагину и ответить было бы нельзя!..

Олег все чаще задерживался после работы, и получилось как-то так, что я иногда ожидала его вместе с Любой, которая приходила встречать своего Туликова. И незаметно все ближе сходилась с ней. Было в ее спокойной, чистой мудрости что-то от Ксении Захаровны — скорее всего, это была беспредельная доброта. Но вместе с ней и непримиримость Лидии Николаевны. Только у той она была чуточку болезненная, точно выстраданная, а у Любы она выглядела как естественное презрение и брезгливость ко всякой нечистоте, непорядочности. Невольно и, может быть, наполовину бессознательно для себя самой я пыталась усвоить какие-то черты ее характера, ее отношение к жизни: ведь она инвалид, а сумела вот устроить свою жизнь с Борисом, таким угловатым и ершистым. А уж я-то с Олегом и тем более должна суметь это сделать. И когда я еще только подходила к скверу и видела, что Люба уже сидит там, прислонив к скамейке свои костыли, чтобы занять мне место, мне уже становилось легко и приятно. Я видела ее нежную, добрую улыбку, лучистые, сияющие глаза и тоже улыбалась ей, тихонько здоровалась, садилась рядом. Особенно мне нравилось, что Люба никогда и ни на что не жалуется, а ведь оснований у нее для этого было больше чем достаточно. И еще мне казалось, что она очень хорошо понимает меня, хотя тоже почти никогда ни о чем не расспрашивает.

Однажды при мне у Любы и Бориса был очень откровенный разговор. Мы сидели втроем в сквере и ждали Олега. Борис растерянно говорил:

— Понимаешь, эта история с Антиповыми все-таки никак не укладывается у меня…

— Все очень просто, — чуточку удивившись, ответила Люба. — Они честные люди, вот и все!

— Не знаю… — раздумчиво протянул Борис. — Я бы, наверно, так не поступил. Понимаешь, я из-за этого как-то по-другому на мир смотреть стал…

Люба, помолчала, ласково погладила его по руке:

— Скорей бы уж институт тебе кончить. Устал ты… Да я еще тут…

— Что ты, Любаш!.. — испугался он. Тогда она быстро проговорила:

— Как же ты не понимаешь Антиповых, когда сам такой же, как они?

— Я?..

— Ну да. Ведь любишь меня такую…

— Вот именно люблю. — Он бережно притронулся к ее руке. — Ведь это же совсем другое.

— Нет, одно и то же! — убежденно ответила она.

Они долго молчали, глядя в глаза друг другу, держась за руки. А потом Борис неожиданно сказал:

— Спасибо тебе, родная моя! И я сразу поняла все…

Но сильнее всех, кажется, удивил меня Коробов. До этого у него были очень хорошие отношения с Вагиным. И вот я как-то зашла в комитет комсомола за Олегом, а там Коробов говорил ему и Жене:

— Нет, дорогие товарищи, в этом случае нужна неумолимая принципиальность! Каленым железом мы выжигали и будем выжигать подобные пережитки!.. Я, признаюсь, на какой-то момент потерял бдительность, пошел на поводу у Вагина, вовремя не распознал и не уличил! Это урок и мне и всем нам, товарищи!..

Олег улыбнулся:

— Для тебя, Афоня, существует только черное и белое, а где же весь спектр?..

Женя тоже сказала:

— У вас, Афанасий Лукич, простите, бокового зрения нет, вы как лошадь в шорах. Куда ездок вожжи потянет, туда и бежите, изо всех сил стараетесь. А в ту ли улицу он вас направляет? — И безжалостно договорила: — У вас ездоком и Вагин может быть, да, да!..

Коробов медленно оглядел их, обиженно засопел:

— Слушайте, ребята, чего вы ко мне придираетесь? Что я, не прав сейчас? Может, вы думали, что я Вагина защищать буду?

— Я думала, — откровенно призналась Женя.

— А я — нет, — сказал Олег. — Видишь, Женя, в том и беда, что у Афони это получилось почти бессознательно. Ведь он обыкновенный исполнитель.

— Да, обыкновенный! И не вижу здесь ничего плохого! — перебил его Коробов. — Не всем исключительными личностями быть. Я простой человек, деталька в общем механизме, и моя задача — честно выполнять свою функцию. Я не заношусь, не мудрствую лукаво, а делаю свое дело и горжусь этим!

— Так, конечно, легко жить, Афоня… — засмеялся Олег.

— Если уж говорить откровенно, Афанасий Лукич, — горячо начала Женя, — то такая позиция ничуть не лучше вагинской…

И они опять заспорили о том, каким должен быть человек, чтобы жить в коммунизме. Я уже почти не слушала. Я сильно устала от постоянных раздумий, от стремления понять Олега, жить его интересами, хотя еще и не догадывалась, что такая жизнь просто не по мне. Вот и сейчас Олег хоть и видел меня, но продолжал спорить, будто это было важнее моего прихода за ним, важнее всего на свете. Да так оно, наверно, и было… И я уже знала, что его бесполезно звать: он все равно не уйдет, пока не доспорит. Это было даже опасно для меня — звать его сейчас. Я села в уголке на стул и дала волю тому чувству, которое часто теперь сдерживала. В нем были и обида на Олега, и усталость, и легкое разочарование в чем-то, и злость на Женю, на все то, что заслоняло меня от Олега, отодвигало на второй план. Вот уже столько времени прошло, мы живем с Олегом как муж с женой, а той семейной жизни, о которой я мечтала, которую так ждала, еще и не видно. Да и будет ли она когда-нибудь у меня с Олегом?.. Он ведь не Анатолий. И в эту минуту я подумала о том, что с регистрацией нашего брака в загсе спешить нечего, ведь это буквально ничего не изменит, а наоборот, еще может усложнить. И ведь самое смешное: Олег сейчас так увлекся этой историей с лебедками, что даже поговорить с ним о наших делах невозможно! Я сидела, злилась и чувствовала, что вот-вот заплачу…

А потом было открытое партийное собрание. Олег сказал мне, что это Яков Борисыч настоял, чтобы оно было открытым, хотя Вагин, Коробов и еще кое-кто противились: зачем выносить сор из избы? Но Яков Борисыч почему-то считал, что на нем должны присутствовать все, и особенно молодежь. Больше того: кое-кто говорил, что вообще собрание не нужно: ведь и Игнат Николаевич и Вагин во всем признались, неисправности в лебедках устраняются, даже выработан подробный план их исправления. И говорить, мол, не о чем, инцидент исчерпан…

Пришла и удивилась: большой зал нашего клуба был битком набит. Олег сидел где-то впереди, а я села вместе с Лидией Николаевной, мы с ней и пришли. Вокруг были все наши из чертежки, да рядом со мной еще случайно оказался Колик Выгодский.

Открыл собрание Яков Борисыч. И стоял он за столом президиума не такой, как всегда, по-домашнему уютный, а собранный и строгий. Рассказал подробно о том, что случилось с лебедками, и о том, как они теперь исправляются, когда будут сданы заказчику. У меня даже создалось такое впечатление, что все в порядке, что и говорить больше действительно не о чем. И Колик обрадованно сказал мне:

— Ну, видишь? Пустая формальность, сейчас закруглимся!

— Не поняли вы ничего! — сердито шикнула на нас Лидия Николаевна, — Суглинов народу дает разговориться…

Потом выступил Вагин и каялся изо всех сил, противно на него смотреть было, до того «искренне» бил себя в грудь. А все-таки, я видела, ему не верили. Наоборот: чем сильнее хлестал он себя по щекам, тем презрительнее смотрели на него все.

А вот Игнат Николаевич говорил по-настоящему искренне, это сразу все почувствовали. Да и выступления-то у него не получилось, он все время сбивался и был такой жалкий, что я отвернулась. И заметила, что Лидия Николаевна сидит, опустив голову. Наверно, все верили ему и, как и я, думали, что уж после его выступления оба они с Вагиным будут полностью прощены.

Но только теперь, когда разговор, казалось, уже иссяк, и началось настоящее обсуждение-Затравку дал Николай Ильич. Он поднялся на трибуну, медленно оглядел затихший зал и негромко произнес: