Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович

Дружинные переглянулись. Твердой руку занёс, коня по крупу ударить — сам не понял, почему — отдернул. Боязно. А вдруг. Достал нож, рукоятью потрогал гнедого, затем всадника. Вроде ничего, нож не рассыпался, в уголь не превратился. Осенился обережным знамением, взглядом попрощался с товарищем, выдохнул, зажмурился, хлопнул коня Шкуры по крупу. Ровно бичом кто щёлкнул, ровно пыль в воздухе висела, да невидима была — и вдруг забурлила, заклубилась, гнедой ожил, стрелой ушёл вперед, огрел хвостом по руке, а верховой заорал… точно резаный. Да он и есть резаный.

Ознобец хлопнул по крупу коня Кабуса, и отверзлись меха небесные, и разлился по окраине жуткий рёв ужаса. Шкуру впереди будто кто-то встряхнул, как бельё трясут после стирки: аж глаза закрылись, зубы щелкнули, голова закружилась, точно впервые на коня сел. Не удержался, сполз, рухнул наземь, хорошо хватило ума поводья отпустить. Счётом позже упал и Кабус. Всё. Выжили. Голова кругом идёт, ровно наутро после попойки. Лежа-а-а-ать…

—…целый поезд порубил и ушёл. Я лишь два раза моргнуть успел. А в глазах картинки стоят!

— Да уж видели, — Твердой сам отпаривал выживших.

Этот ещё ничего, держится, а на купчине лица нет. Вон глаза до сих пор широки, точно блюдца. Трясёт обоих, руки веника не держат, видать, последки злой ворожбы.

— Двадцать человек легли, как один, — Шкура бросал слова отрывисто, язык отказывался повиноваться, шлёпал о зубы, ровно кусок парной баранины. — А ты стоишь, чисто камень, ни шагу, ни вздоху.

— И товар испортил, — Кабус таращился в стену, ровно видел насквозь. — Он ушёл, а из телег посыпалось и потекло. Где песок, а где жижа. И покровы тележные опали, точно не стало того, что раньше в повозках было. Сыплется и течёт. Течёт и сыплется. И смердит, как мертвечина.

— Как оно там, внутри ворожбы? — Ознобец растирал Шкуровы плечи, и нет-нет казалось, что парень телесами трясёт, ровно конь под слепнем. Вот плечами передернул, вон по спине волну пустил.

— Жутковато. Муторно. Пока сюда шли, думал, концы отдам. Деревья кругом качаются, ровно бешеные. Будто мальчишки ветки трясут. Облака несутся намётом, чисто кони. Птиц почти не видел, так, мелькало что-то перед глазами.

— Ну и кто он такой?

Шкура нахмурился. Кто, кто… Дед Пихто. Далеко ли убежало то время, когда жизнь казалась простой и незамысловатой, что самый завалящий рублик? Пришел злой в чужой город, показали пальцем, видишь, Сивый, накрутили, дескать, вражина, душегуб, лиходей, и пошло-поехало. А сейчас? Не кто-то накрутил, сам видел — перед носом стоял, ухмылялся, а только все думки перебивает низкий голос ворожца: «А тупицы существуют лишь для того, чтобы где-то в стороне всегда таился некто умный и невидимый». Ведь это Сивый учинил, точно он, в паре шагов стоял, тут болен глазами будешь и то не ошибёшься, а только покажите пальцем на того, кто бубнит себе под нос: «Я не тупица, не тупица». Что-то здесь не так. Не так. И ведь на самом деле стоит кто-то в тени, потирает ручонки, думает, его взяла. Дурья башка, дай пирожка… Я те дам.

— Пару дней отлежитесь. Может, отпустит.

Шкура покачал головой. Не время отлёживаться.

— Утром уйду. Нет времени. Пусть купец отлежится. Сам видел, какие дела творятся. Князь должен знать.

Ночью почти не спал, стоило веки смежить, ровно в пропасть падал. Всё казалось, руки-ноги тяжестью наливаются, хочешь меч из ножен потащить, а тебе только шиш вместо клинка. Руки висят колодами. Просыпаешься, а это лишь сон, и даже не сон, так… видения. Потные, да жуткие. Кое-как дождался зари, оседлал Воробышка и ушёл наметом, сторожевой лишь рукой на прощание махнул.

В утренней заре Безрод пересёк границу с млечами. Шел не так чтобы шагом, но и не гнал Теньку во всю прыть, благо вышли в вечерней заре свежими. Где-то шагом, где-то лёгкой рысью, где-то шли оба. Ночью идти удобнее, меньше любопытных глаз, а дорога… дорога широка и пустынна.

К полудню выбежит под ноги Теньки тропа, на которую надлежит свернуть, там полдня маеты буреломами и глухими углами, и встанет на лесной опушке неказистая избушка. Для пущей опаски ушёл бы сразу лесами, дабы лишний раз не светиться, но берегом быстрее. Сёнге тоже может засветиться, тут уж чем быстрее, тем лучше. Сивый усмехнулся. Вроде, не друг, не сват, не брат, а смотри ты, сорвался с места, ровно угорелый. Усмехнулся. Судьба придумщица, если шутит, так шутит, всё с ног на голову поставит. Резали один другого, а теперь по гостям катаются. Задумавшись, несколько раз срывал Теньку в намёт, коленями стискивал гнедого, да что колени — зубы стискивал. И отчего кажется, ровно идёт с дальнокрая чёрная туча, чернее чем Тень, и после неё не будет ничего?

Впереди разлегся Мысок, город-пристань. На волнах качаются ладьи, грюги, граппры, откуда-то с наветренной стороны тянет палевом, жареной снедью, ветер носит городской шум, лай собак. Просыпается город, как справная хозяйка утреннее тесто, круто замешивает дневную суету и людской гомон. Всё. Стоп! Тенька устал. Сивый спешился, потрепал коня по шее. Как следует замотал лицо. Оставил только глаза. Кто такой, почему замотан? Да понимаешь, добрый корчмарь, кашель замучил, слюни разлетаются во все стороны, боюсь людей напугать, есть не смогут, охота пропадет. Да, так сойдёт.

Повел Тень в поводу, гнедой тыкался губами в шею, жевал клобук, мало не сорвал с головы. Безрод остановился, дал коню себя облобызать, а тот хитрец лишь фыркнул, фу, волосы сивые не больно-то вкусны. Пошли дальше, есть охота.

— Ну, охота, значит охота. Поживём ещё.

Вот и первые дома. Псы по обыкновению за перестрел обходят. Убегут и оттуда лают. Близко — нет, не обманешь, человек, нюх не проведёшь. До городской стены ещё топать и топать, а люди и тут живут.

— Ну чего ты разлаялся, недоволк! Выгоню в лес, будешь знать! — из постоялого дома справа от дороги вышел корчмарь, за ошейник оттаскал пса. Покосился на человека с конём, опешил, отпустил пса, сотворил обережное знамение. Стоит… не пойми кто, лица не видать, к седлу меч приторочен. Вой, наверное?

— Доброго здоровья, хозяину. Пустишь на постой?

— У меня вообще-то люди стоят, — буркнул хозяин с опаской. Мурахи отчего-то по спине разбежались. А ведь тёплая пора.

— Я тоже человек, — Сивый усмехнулся.

— А…

— Чтобы людей не пугать. Кашляю. Простудился в море. Сопли рекой.

— Заразный? Не перекинется хворь?

— Сам никогда не кашлял? Кхе-кхе-кхе… — Безрод кашлянул для пущей правдоподобности.

— Как без этого, все мы живые.

— Мне бы ворох соломы, да молока с мёдом.

— А рублики в море не уронил?

— При мне, — звенькнул кошелем.

Корчмарь оглядел незнакомца. На босяка не похож, сапоги добротные, кожаная верховка, под верховкой виднеется синяя рубаха, конь… ст о ящий конь,

— Будет и молоко, и солома. Эй, Тутка, ну-ка беги сюда! Коня в стойло, задашь сена…– Сивый мотнул головой, и хозяин тут же поправился, — нет, овса.

Мальчишка взялся из ниоткуда. Так умеют лишь сорвиголовы. Не было, а потом появился. Из воздуха сгустился что ли? C крыши скатился?

— Палец не сломай, — Безрод усмехнулся. Добывать козявки — дело трудное, проходчик идёт вслепую, наощупь. А вдруг застрянешь? Иной раз и до крови доходит.

— Не сломаю, — Тутка подмигнул, схватил Теньку за узду и потащил в стойло. Ну… хотел потащить. Гнедой, по обыкновению, опять подшутил, вот и думай потом, кто человек, а кто скотина неразумная. За последние несколько лет всех мальчишек на Скалистом извалял — упирается, дескать, не пойду, а когда сопледобытчик мало на землю не ложится, натягивая повод, резко трогается с места. Самое малое — в пыли изваляешься, а если узду не отпустил, ещё и за собой протащит. И ржёт, чисто человек, гы-гы-гы. Сам придумал, никто не учил, да и кому на острове этим заниматься? И косит лиловым глазом на Сивого, ну что браниться будешь? И всякий раз один ржёт, другой ухмыляется.