Широкий угол - Симоне Сомех

class="p1">Патрик успокаивал меня. У него хватило такта, чтобы не спрашивать, что со мной происходит, он просто гладил меня по спине и плечам. Мы поменялись ролями: я пришел к нему, чтобы утешить, а теперь он утешал меня.

Я поднял голову и посмотрел в окно. Издалека доносился вой сирены.

Через несколько часов я проснулся от громкого стука в дверь. Я огляделся и понял, что уснул в кресле в номере Патрика. Он лежал в кровати. Мы оба встрепенулись, повернулись к двери и несколько секунд переглядывались в темноте.

– Патрик! Открывай! – послышался голос Лизы. Она кричала.

– Что такое? – спросил он.

Лиза выглядела ошарашенной. Едва увидев меня, она воскликнула:

– Ах вот ты где! Я целых десять минут стучала тебе в дверь и звонила на мобильный, а ты не отвечал. Я думала, ты умер!

Я смущенно пробормотал:

– Мы заболтались, и я уснул здесь…

– Так что? В чем дело‐то? – перебил меня Патрик. На часах было всего пять утра.

– Яссим звонил. На Жемчужной площади жестокие столкновения – говорят, полиция стреляла в протестующих; там много раненых, есть убитые. Телевизор не включай, там об этом не говорят, – добавила она, заметив, что Патрик схватился за пульт. – Нам купили билеты на первый же самолет в Нью-Йорк, мы уезжаем через полтора часа.

Я поверить в это не мог. Каких‐то несколько часов назад я был на Жемчужной площади; казалось, там совершенно спокойно. С чего это вдруг полиция начала стрелять в толпу?

– Собирайте чемоданы. В аэропорт нас повезут на правительственной машине, – подытожила Лиза.

Дверь открылась, и вошла Сьерра, уже одетая и готовая к отъезду.

– После всего этого безобразия с «Доуп» причитается дополнительная оплата. Поверить не могу, что из‐за этого дебильного журнала оказалась в такой опасности.

Я глядел на них троих, не говоря ни слова.

– Пойду вещи соберу, – наконец стряхнул я оцепенение.

У себя в номере я схватился за ноутбук и принялся искать авиарейсы. Накануне вечером, засыпая у Патрика в кресле, я осознал: есть одно место, куда я хочу попасть как можно скорее. Чтобы не вызвать подозрений насчет конечной цели моего маршрута, надо было купить два отдельных билета; в аэропорту Манамы я собирался показать только билет в Амман. Самолет вылетал утром, в девять ноль пять, вскоре после рейса в Дубай, который забронировал для нас Яссим. Я заплатил картой, сохранил билеты на айфон, закрыл чемоданы и спустился в лобби, где царила неестественная тишина.

Воздух прорезали сирены скорой помощи, пыльная земля на Жемчужной площади была залита кровью, а наша машина неслась к аэропорту. Всю поездку мы просидели молча; доехав до пункта назначения, простились с Яссимом и направились к стойкам регистрации.

– Я не с вами, – объявил я, когда Яссим отошел. – Лечу в Амман.

– Чего? – удивилась Лиза.

– Планы немного поменялись, не буду пока объяснять…

– Как хочешь, – отрезала Лиза и нетерпеливо фыркнула. Ничего не говоря, она подошла к стойке регистрации вместе со Сьеррой, которая с встревоженным видом шагала следом.

Патрик застыл рядом со мной как громом пораженный.

– Эзра… – начал он. Мы заговорили впервые с тех пор, как я пришел к нему в номер. – Что происходит? С тобой все в порядке? Тебе нужна помощь?

Я решительно помотал головой.

– Нет, это дело имеет отношение только ко мне, и я хочу быть один. Но спасибо за заботу. Не волнуйся. За прошедшие несколько часов я кое‐что понял. Есть одно место, куда я хочу поехать; я чувствую, что должен прислушаться к своим чувствам.

Патрик обнял меня и пошел к Сьерре и Лизе. Оставшись один со своим чемоданом, я пошел к стойке регистрации на рейс в Иорданию. Полицейский спросил, какова цель моей поездки в Амман; я ответил – туризм. Несколько секунд он смотрел на меня с подозрением, а потом пропустил в зону досмотра.

Я все еще не мог поверить в то, что произошло за последние часы; не мог поверить, какому риску подвергся, выйдя в одиночку на Жемчужную площадь; не мог поверить в безумный порыв, заставивший меня искать утешения у Патрика. То, что я собирался сделать – и я полностью отдавал себе в этом отчет, – было продолжением моей новопровозглашенной независимости и моральных принципов; с американским паспортом и билетом до Аммана в руке я решительно двинулся на посадку.

Несколькими часами позже я сидел на входе в аэропорт Аммана рядом с чемоданом, глядя в пустоту перед собой. Самолета надо было ждать почти девять часов, но я решил не выходить из аэропорта. Съел невкусный бутерброд с сыром и связался с редактором «Рейтерс». Отправил ему пару снимков из Манамы в низком качестве, и он мне перезвонил. Сказал, что хочет как можно скорее получить оригиналы и готов заплатить по триста пятьдесят долларов за каждый. Я продал ему восемь фотографий и заработал две тысячи восемьсот долларов. Позже, во второй половине дня, я пошел на регистрацию, не испытывая облегчения оттого, что выехал из Манамы, и даже не чувствуя радости от полученного гонорара. Сорок пять минут полета я думал только об одном: эти деньги мне пригодятся, пока я не найду новую работу в Нью-Йорке.

В Тель-Авиве я приземлился в половине десятого вечера, и мое сердце тут же заколотилось от свободы, радости и энергии. Я сбежал из безумного мира женщин в хиджабах, нарушений прав человека и дискриминации меньшинств и оказался в свободном знакомом месте, где царила удивительная и живая атмосфера.

Впервые в жизни почувствовав, каково это – скрывать свою религиозную принадлежность, чтобы не лишиться жизни, я осознал, что больше всего мне хочется оказаться в единственной стране на свете, созданной для евреев. И по этой простой причине я отправился в Израиль. В Нью-Йорке было легко не думать о своих корнях; но в Манаме, откуда рукой подать до Саудовской Аравии и Ирана, я почувствовал необходимость защищать и оберегать их. Возможно, родители не смогли привить мне иудаизм, к которому я чувствовал сейчас принадлежность; и все же в Бахрейне я ощутил, каким тяжелым грузом лежит на мне долг перед Карми, и понял, что пришло время доказать самому себе и всему миру, что серая зона, о которой мы с ним столько говорили, действительно существует; если мне так этого хотелось, значит, я мог создать для себя новую связь с моим иудаизмом.

Тель-Авив принял меня в объятия без стыда и гнева. Меня обнимали грязные многоцветные улицы, старые дома, стоящие бок о бок со строящимися небоскребами; меня обнимали пары, разгуливающие в шлепанцах среди зимы, с породистыми собаками на поводке; меня обнимал запах чеснока из фалафельных и яркие фруктовые коктейли, которые в этот жаркий рабочий день прямо на ходу пили прохожие. Поражало при этом царящее вокруг спокойствие.

Иврит, раньше казавшийся мне слишком грубым, теперь звучал нежно и музыкально. Как бы мне ни нравилось глядеть