Вся правда о Русских: два народа - Андрей Буровский

Но следующие поколения русских европейцев становятся на сторону не этих «трехсот зловонных подмастерий» или чиновника «пятнадцатого класса» — они с удовольствием учат стихи А. К. Толстого, в том числе и те, которые содержат самые уничижительные слова об их предках.

Так было всегда — и французы ведь «простили» римлянам завоевания галлов, стали учить историю Римской империи как историю своих предков… Но тут-то ассимиляция туземцев европейцами происходит внутри одного и того же народа!

Везде европейцы «в упор не видят» туземцев, ые считают их в полной мере людьми, не замечают их представлений об окружающем, не изучают их истории. Так и в России — при том, что тут-то речь идет вовсе не о британцах и об англичанах, а о людях, которые сказали на русском языке свое первое «мама»!

В 1826 году по рукам начала ходить эпиграмма, которую упорно приписывали Пушкину:

Едва царем он стал,То разом начудесил:Сто двадцать человек тотчас в Сибирь сослал,А пятерых повесил.[89]

Авторство эпиграммы не доказано… Но стиль, знаете ли, стиль… И еще: царь Салтан в «Сказке о царе Салтане» тоже «в гневе стал чудесить», — слово использовано то же самое. Сказка же появилась на свет в 1822 году — до эпиграммы. Поэтому в авторство Пушкина я верю.

Впрочем, если писал и не Александр Сергеевич, не менее важна мысль, выраженная в стихах. Простите, Александр Сергеевич, скольких «он» (то есть Николай I) сослал в Сибирь? 120? А повесил? Пятерых?

То есть в чем-то Вы правы, великий, по заслугам чтимый нами поэт… ведь туземцев не судили и не вешали, их расстреливали и прогоняли сквозь строй.

14 декабря на Сенатской площади стояли 3000 солдат под командой 30 офицеров-декабристов. Собравшуюся толпу оценивали по-разному — от 5 до 15 тысяч человек. В любом случае обывателей было намного больше, чем солдат. Солдаты плохо понимали, зачем и куда они пришли! Им приказывали кричать «Ура Константину!» — они кричали, выполняя приказ. Им приказывали кричать «Ура конституции!» — и они старательно кричали и это, а потом спрашивали:

— А кто такая Конституция?

— Жена Константина! — отвечали им более «сведущие», и все становилось понятно.

Днем солдаты (опять же — честно выполняя приказ) несколько раз отражали атаки верной правительству конницы. Убитых пока немного — то ли 7, то ли 12 человек. Как видите, этих погибших современники даже не удосужились посчитать — но в любом случае их было больше, чем повешенных после дворян.

Постепенно правительство подтянуло верные войска, и около пяти часов Николай I приказал разогнать собравшихся картечью — «дабы волнение не передалось черни». Солдат не стал делать первого залпа. «Свои, ваше благородие!»{11} — крикнул он. Офицер оттолкнул солдата, сам приложил пальник к пороховой дорожке. Грянул первый залп.

То ли более 80, то ли даже более 120 человек были убиты в день 14 декабря. Что же до простолюдинов, то число убитых занижалось в официальной версии. Есть свидетельства, что правительственные войска ДОБИВАЛИ раненых солдат и даже случайных свидетелей, попавших под удар картечи. Люди бежали через лед на Неве, и орудия Петропавловской крепости тоже выпалили несколько раз — по бегущим. Этих раненых на льду реки тоже добивали и сбрасывали в проруби: чтоб скрыть масштаб злодеяния.

Дворянин из них один, и это не декабрист, а защитник царского режима, генерал-губернатор Петербурга Милорадович: он подъехал к каре стоявших солдат и пытался заговорить с ними, склонить на сторону правительства. Герой 1812 года, Милорадович был широко известен в войсках, его слова могли изменить настроения солдат. Декабрист князь Оболенский штыком ранил Милорадовича, заставляя вернуться. Когда раненый Милорадович уже отъезжал прочь, другой декабрист, Павел Каховский (дворянин), убил его в спину из пистолета.

Милорадовича поминает в своих записках А. Герцен — как очень плохого человека, который «умер и хорошо сделал»[90] — но ведь поминает!

Что же до всех остальных покойников, то о них русские европейцы не пишут ни прочувствованных стихов, ни критических заметок. Их вообще не замечают — как будто эти люди и не жили на свете!

Что до повешенных… Солдат судили военно-полевым судом, сразу же после восстания. Больше 1000 человек (из 3 тысяч участников — по большей части не понимавших, что вообще происходит) было прогнано сквозь строй: тысяча, пять тысяч, восемь тысяч ударов, и сослано в Сибирь. Умерло на плацу под ударами не менее 100 человек. По другим данным — сто пятьдесят. Очень может быть, что одни современники считали умерших и во время, и после порки шпицрутенами, а другие — только умерших во время, отсюда и разница в цифрах. Вообще же никто толком не посчитал этих солдат, не удосужился сохранить для истории их имена.

И Пушкин о них не написал.

Следствие же над дворянами и разночинцами заняло почти полгода. По делу декабристов были привлечены к суду 579 человек, и большинство из них оправданы. Пятеро повешены, 121 человек сосланы на поселение в Сибирь.

Эти казненные и сосланные ох как помнились русскими европейцами! Начал уже Пушкин: «Не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье».

Тут много вопросов можно было бы задать Александру Сергеевичу — в том числе и про «дум высокое стремленье». Но спрошу только одно: как он ухитрился просто «не заметить» гибели нескольких десятков, а то и сотен человек? А он, как видите, ухитрился: «пятерых повесил».

Но что интересно: это «пятерых повесил» повторяло несколько поколений русской интеллигенции. Профили пятерых повешенных А. Герцен изобразил на обложке издававшегося в Лондоне альманаха «Северная звезда». Так сказать, первые русские революционеры, символ зверства царского режима{12}.

Тарас Шевченко всякий раз, как видел это изображение, — начинал пылко его целовать. Не все лобызали — но в каждом поколении революционеров любители находились.

Не сумели в те поры мы смелоПоддержать их дело.И сложили головы за братииПестель и Кондратий.

Такими чудовищными по форме, но оч-чень идейными стихами присоединяется к декабристам Добролюбов.

Легко показать, что вовсе не за «братии» сложили голову Пестель и Кондратий Рылеев. Что его самого, Добролюбова, они брезгливо велели бы спустить с лестницы — и то не собственноручно, а поручили бы денщикам. Но главное — и этот невероятный «демократ», попович Добролюбов, в чем-то думает так же, как «хороший дворянин» Пушкин — там, где погибли сотни людей, он видит только этих пятерых.

Далеко не все русские интеллигенты были революционерами, но и они поговаривали о «пятерых повешенных» как символе. В числе прочего — как доказательстве чистоты нравов «романтического» XIX века. Вот ведь какое впечатление на современников оказала казнь всего пяти человек! ПЯТЕРЫХ повесил — а какая реакция?! Не ждало это общество гибели аж пяти своих членов… гуманное оно было и хорошее, не то что в XX веке — в пору сплошного упадка, когда всех убивай — никто и не почешется.

Это не ирония автора и не попытка оболгать бедных русских европейцев. Просто мы тут вступаем во времена, которые автор уже помнит. В 1960-е годы, в золотом невозвратном детстве, меня воспитывали не только на сказках Пушкина, на культе 1812 года, но и на памяти о пятерых покойных декабристах, — именно как символе не ожидаемого обществом, пугающего общество МАССОВОГО убийства.

А убитых-то было вовсе не пять… Их было то ли «всего» 180–200, то ли «целых» 250–300 человек. Вот дворян — всего шестеро, и обо всех помним! Это пятеро дворянских махновцев и генерал Милорадович.

Но русская интеллигенция и конца XIX века, и советского времени осознавала себя русскими европейцами и принимала все, что говорили другие русские европейцы до нее — в том числе Пушкин и Толстой.

Разумеется, русские европейцы прекрасно видели, что происходит. Первым это сумел выразить А. С. Грибоедов. Написано это про поездку недалеко — Парголово находилось в двадцати верстах от Петербурга, но от имени «южного жителя»: так Александр Сергеевич подчеркнул, что в заметке выражает не «северную», то есть не петербургскую точку зрения.

Вот пляшут и поют простолюдины, и странны чувства наблюдающих это дворян:

«Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. Наш народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким случаем был занесен сюда иностранец, который не знал бы русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил, что у нас господа и крестьяне происходят из двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».[91]