Знахарь - Тадеуш Доленга-Мостович

Когда она пришла в сознание, ее первый вопрос был о Лешеке. Услышав, что у него нет серьезных повреждений и родители отправили его на лечение за границу, она с облегчением вздохнула:

— Только бы он поправился!

Как они попали в катастрофу, она не помнила, не заметила, чтобы что-то лежало на дороге, но знала, что они ехали довольно быстро. Память сохранила лишь визг тормозов, ощущение полета и темноту. Очнувшись, она не могла понять, почему находится в незнакомой избе, а не на мотоцикле в зарослях, не могла представить, что была на волосок от смерти. Антоний Косиба не обмолвился ни словом о трагичной борьбе за ее жизнь, не объяснил, какие серьезные и тяжелые травмы она получила.

— У тебя, голубка, на затылке сломана одна косточка, и поэтому пришлось сделать тебе такую неудобную перевязку. Но, ради Бога, золотце, не поворачивай, не старайся поворачивать голову, потому что можешь нарушить срастание.

Марыся поклялась слушаться его, но уже назавтра начала допытываться, скоро ли ей можно будет вставать.

— Какое-то время нужно полежать, — уклончиво отвечал знахарь.

Он знал, что для окончательного заживления потребуется не менее двух месяцев, но не хотел ее огорчать. Но, когда она пожаловалась, что потеряет место у пани Шкопковой, если будет лежать дольше, он прикрикнул на нее:

— Не искушай судьбу, девочка! Благодари Бога, что жива осталась, а меня слушай, иначе накличешь беду.

— Хорошо, хорошо, дорогой дядя Антоний, — улыбалась она, смиренно складывая руки. — Не сердись!

— Я не сержусь! — устыдился он. — Как я могу сердиться на тебя, солнышко ты мое!

— Столько хлопот из-за меня…

— Какие же это хлопоты, — возмутился знахарь. — Это для меня самая большая радость. А к пани Шкопковой даже не думай возвращаться.

— Почему?

— А зачем тебе, голубка моя?.. Вот выздоровеешь и останешься у меня… Знахарь улыбнулся и добавил:

— Если захочешь, конечно.

Забота о Марысе была не в тягость Антонию; он нежно и бережно ухаживал за ней день и ночь, и эти хлопоты доставляли ему радость. Ежедневно он брал ее на руки, переносил на свою кровать в альков, а ее постель старательно перестилал; каждый день полотенцем, смоченным в теплой воде, обтирал ей лицо и руки, кормил с ложечки, как малого ребенка.

По другим нуждам он приглашал кого-нибудь из женщин, чаще всего маленькую Наталку, которая полюбила Марысю, но при этом и сам должен был помогать, потому что ни одна из женщин не смогла бы поднять Марысю. Вначале девушка очень стеснялась его присутствия, но скоро привыкла, считая дядюшку Антония опекуном, почти отцом.

Марыся делилась с ним всем, не затрагивая лишь одной темы. Она заметила, что при каждом упоминании о молодом Чинском его лицо становится хмурым. Она догадалась, что знахарь считает Лешека виновником катастрофы и не может простить ему их поездок в лес. А ей так хотелось открыто сказать ему:

— Не осуждай его, дядя Антоний, он порядочный парень, любит меня и женится на мне.

Но сказать это она не имела права, пока не дождется весточки от жениха, и поэтому время от времени спрашивала, нет ли ей письма.

Знахарь знал, какое письмо она ждет, и всякий раз мрачно и коротко отвечал.

— Нет.

И говорил это таким тоном, точно хотел добавить:

— И не будет.

Сам он в глубине души был совершенно уверен в этом, так же как Марыся была уверена в обратном.

«Морочил девушке голову, ветрогон, — думал знахарь, — чуть было на тот свет не отправил, искалечил, а теперь за границей другую себе найдет. Даже слова ей не напишет».

И Косиба имел все основания думать так. Со дня катастрофы прошло уже полмесяца, а письма не было, никто даже не приехал по просьбе Чинского поинтересоваться здоровьем Марыси.

Она, однако, не теряла надежды и продолжала ждать. Сколько раз по звуку колес на дороге она узнавала, что едет не простая крестьянская телега, а бричка, столько раз сердце ее начинало биться сильнее.

— А вдруг это бричка из Людвикова?

Так случилось и в тот день, только бричка опять была не из Людвикова. Ее взял полицейский в гмине, и в ней сидел сержант Земек, которого сопровождал еще один полицейский и доктор Павлицкий.

Знахарь как раз кормил Марысю и, глянув в окно, снова опустил ложку в миску. Двери открылись.

— Добрый день, — поздоровался с порога сержант. — Мы к вам по делу, пан Косиба. Как там панна Марыся чувствует себя?

— Спасибо, пан сержант. Мне уже лучше, — весело ответила Марыся.

— Вот и слава Богу.

— Панове, позвольте больной закончить обед, — хмуро начал знахарь.

— Пусть заканчивает. Мы подождем, — согласился Земек и сел на лавку.

Доктор Павлицкий подошел к постели и стал молча присматриваться к Марысе.

— Температуры нет? — спросил он, наконец.

— Была, но уже нет, — ответил Косиба.

— А ноги и руки действуют?.. Осложнений нет?

— Нет, пан доктор, — откликнулась Марыся. — Я совершенно здорова, только слабая. Если бы не та косточка на затылке, которая должна срастись, я бы уже сейчас встала.

Врач сухо рассмеялся:

— Косточка?.. Хорошая косточка! Ничего-то ты не понимаешь, девочка. У тебя был перелом основания черепа…

Знахарь прервал его:

— Я готов. Что вам угодно? Он убрал пустую миску и стал так, чтобы загородить кровать Марыси от доктора.

— Пан Косиба, — обратился сержант. — Вы делали операцию после катастрофы?.. Трепанацию черепа?..

Знахарь опустил глаза.

— А если так, то что?

— Но у вас нет диплома врача. Вы знаете, что закон запрещает врачебную практику без диплома.

— Знаю. Но знаю также, что дипломированный врач, который в соответствии со своим долгом обязан был оказать помощь, в данном случае отказал в ней пациенту.

— Это неправда, — вмешался доктор Павлицкий. — Я осмотрел пострадавшую и сделал заключение, что ее состояние безнадежно. Она умирала.

Знахарь увидел широко открытые глаза Марыси и ее мгновенно побледневшее личико:

— Вовсе нет, — возразил он. — Никакой опасности не было.

Доктору от негодования кровь ударила в лицо.

— Как это?! А что же вы сами тогда говорили?

— Ничего не говорил.

— Это ложь!

Знахарь промолчал.

— Это не имеет значения, — вмешался сержант. — Так или иначе, пан Косиба, вы за это в ответе, хотя я должен вам пояснить, что ваша вина невелика, поскольку нет пострадавшего. Никто не пострадал из-за нарушения паном закона, напротив, пациенту была спасена жизнь. Но серьезнее обстоит дело по следующему вопросу: с помощью каких инструментов пан провел операцию?

— Разве это не все равно?

— Нет. Потому что пан доктор Павлицкий заявляет, будто вы присвоили его инструменты.

— Не присвоили, а украли, — жестко подчеркнул доктор.

— Значит, украли, — повторил сержант. — Вы признаете это, пан Косиба?

Знахарь молчал, опустив голову.

— Пан комендант! — заявил доктор. — Приступайте к обыску. Саквояж, видимо, здесь или спрятан в хозяйственных помещениях.

— Извините, пан доктор, — предупредил полицейский, — но прошу не диктовать, что я должен делать. Это мое дело.

Сержант сделал паузу и снова обратился к знахарю:

— Вы признаетесь?

— Да, — кивнул головой знахарь после минутного колебания.

— Зачем вы это сделали?.. Хотели нажиться или потому, что без этих инструментов вы не смогли бы спасти пострадавшую?

— Это не вопрос, — возмутился доктор Павлицкий. — Это подсказка! Если бы инструменты нужны были ему только для операции, то он бы уже вернул их.

— Эти инструменты у вас? — спросил полицейский.

— У меня.

— И вы возвратите их добровольно?

— Верну.

— Где они?

— Сейчас принесу.

Он медленно прошел мимо них, открыл дверь. В окно они видели его высокую ссутулившуюся фигуру. В избе никто не произнес ни слова. Спустя несколько минут Косиба вернулся с саквояжем.

— Это ваше? — обратился сержант к доктору.

— Да, это мой саквояж.

Может быть, пан доктор проверит, все ли на месте?

Павлицкий открыл саквояж и мельком проверил содержимое.

— Кажется, все на месте.

«Кажется» — это не ответ, — командным тоном произнес сержант Земек. Прошу дать четкий ответ или назвать предметы, которые исчезли.

— Все на месте, — поправился доктор.

— Значит, составим протокол.

Земек вынул из портфеля бумаги и приступил к составлению протокола. В избе воцарилась тишина.

Доктор Павлицкий был достаточно сообразительным, чтобы почувствовать неприязнь, с какой относились к нему все присутствующие, не исключая молчавшего полицейского. Имели ли они право осуждать его? Ему не в чем было себя упрекнуть. Он поступал в соответствии со своей совестью, так, как диктовал ему гражданский долг, а также долг врача. Если же, выполняя свой долг, он одновременно избавлялся от конкурента, то и тут он не чувствовал за собой вины. Бороться за существование не возбраняется, а он к тому же борется легальными средствами. Закон и общественная мораль на его стороне. Даже не будь он врачом и не отбивай этот знахарь его пациентов, то и тогда он хотел бы обезвредить этого человека.