Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) - Алексей Тарновицкий

На сей раз запретная зона проявляет признаки жизни. Что-то с грохотом падает, затем слышно неразборчивое бормотание, весьма похожее на ругань, и, наконец, за стеклоблоками вырисовывается неясная тень. Обычно за этим следует вопрос «Кто?», и Анька набирает в грудь воздуху, чтобы ответить без задержки: второго шанса здесь не дают. Однако, вопреки ее ожиданиям, щелкает замок и дверь распахивается. На пороге — Димыч, собственной персоной. Значит, Мишка уже отрубился, и мастеру приходится самому исполнять обязанности стража врат.

Димыч упирает в Аньку стеклянный взгляд, моргает, и его красное лицо начинает медленно меняться. Такое впечатление, что лицевые мышцы инженера тоже очень сильно пьяны, ибо действуют вразброд, без какого-либо согласования. Поэтому проходит некоторое время, прежде чем Димычу удается составить выражение радостного изумления. Затем он икает и произносит тоном безгранично счастливого человека:

— Юленька! Юленька, это ты?! — Димыч сглатывает и, героическим усилием собрав в дееспособный коллектив мышцы челюсти, формирует на лице приветливую улыбку. — Это ты… Я так тебя ждал… И вот ты приехала… Заходи, родная… заходи…

— Димыч… — растерянно начинает Анька, но хозяин заповедника, не слушая, втягивает ее внутрь и захлопывает дверь.

— Заходи, заходи…

Как видно, потрясение от неожиданного визита неведомой Юленьки оказывается чрезмерным для Димычева сознания, и без того едва балансирующего на грани света и тьмы. Впустив Аньку-Юлю, хозяин координатографов минуту-другую стоит, уперев обе руки в стеклоблоки, а затем медленно сползает по стене на пол и затихает. Глаза Димыча закрыты, на губах застыла все та же счастливая улыбка.

«Боже, — думает Анька, — если этот так упился, то что же происходит с Ирочкой?»

Оставив Димыча отдыхать, она бежит во внутреннее помещение.

— Ах, да это никак сама госпожа Соболева! Какая приятная неожиданность! Чем мы обязаны столь же необъяснимой, сколь и желанной чести вашего высочайшего визита?

У стола в полном одиночестве восседает друг и коллега Борис Михайлович Шпрыгин, он же Робертино. Как всегда, о его мертвецки пьяном состоянии можно судить лишь по смертельной бледности лица и излишней вычурности выражений.

— Робертино, где Ирочка Локшина? Куда вы подевали Ирочку?

Шпрыгин укоризненно поводит указательным пальцем из стороны в сторону. Движения его неверны, палец полусогнут и далек от обычной вертикальной устремленности в потолок.

— Как ты могла такое подумать?! — восклицает Робертино. — Ты и в самом деле решила, что я бросил бы Ирочку на произвол жестокой судьбы? Какое разочарование! Горе мне, боги, горе! Яду мне, боги, яду!

С этими словами он подхватывает стоящую на столе бутылку и наклоняет ее над своим стаканом. Бутылка пуста.

— Робертино, где Ирочка?

Пораженная неожиданной и, прямо скажем, нехорошей мыслью, Анька бросается к кладовке. Там, слегка похрапывая, дрыхнет Мишка Дынин, упившийся подмастерье. Ирочки, слава богу, в кладовке нет.

— Как ты могла? — причитает тем временем Шпрыгин, уставившись в пустой стакан. — Как ты…

Анька подскакивает к нему и, взяв за обе щеки, поворачивает к себе.

— Робертино, ты меня слышишь? Где Ирочка Локшина?

— Слышу, — кивает он и вдруг пьяно улыбается. — Ох, как приятно… Эй, Соболева, не могла бы ты держать меня так всю жизнь? Твои ручки, мои щечки. Идеальный вариант…

— Ты можешь мне ответить?

— Могу! — он снова кивает и тычет пальцем в потолок. — Ирочка дома. Все прошло строго по твоему плану. Она выпила два стакана, проблевалась и отключилась. Я лично свел ее вниз и довез на такси до дому и обратно. Трёхи как раз хватило.

— Откуда у тебя трёха? — недоверчиво спрашивает Анька. — И зачем обратно?

— Похоже, ты ничего не соображаешь, — надменно констатирует Робертино. — А ведь не пила. Обратно я приехал один. Сдал Ирочку с рук на руки ее мегеристой мамаше и вернулся. Зачем? Странный вопрос, Соболева. До конца рабочего дня оставалось еще две бутылки и два с половиной часа. Вот так. А на твои инсинуации по поводу трёхи я отвечать не буду из принципа. Мужчина не должен говорить с женщиной на темы, касающиеся презренного металла. Это пошло, Соболева.

«Ага, значит, вытащил у Ирочки, — отмечает про себя Анька. — Ну и ладно. Не обеднеет профессорская дочка. Молодец Робертино. Настоящий товарищ».

Она присаживается к столу.

— Не сердись, Робертино. Я просто беспокоилась. Уж больно много у вас было. Хотя на тебя всегда можно положиться. Ты ведь у нас, как Атос.

Шпрыгин важно кивает:

— Такой же благородный?

— Честно говоря, я имела в виду что-то другое, — смеется Анька. — Такой же алкаш, который пьет, не пьянея. А впрочем, есть еще кое-что общее. Его ведь тоже по-настоящему звали вовсе не Атос.

— Ты намекаешь на то, что я граф?

Анька отрицательно качает головой:

— Нет, милый Робертино, место графа занято, и, похоже, занято очень прочно… — она выдерживает паузу и добавляет со значением: — Вот так-то, Борис Михайлович.

Шпрыгин удивленно вскидывает брови и, кажется, даже немного трезвеет:

— Как ты узнала? По метрике меня никто не зовет лет с двенадцати-тринадцати. Началось с Боба, а потом как-то само превратилось в Роберта. А Борис… Борис — это только по паспорту, для милиции и отдела кадров.

— Как узнала? Товарищ один рассказал, в первом отделе. Ага. Сегодня утром получила приглашение. Через Зопу.

— Ну да, — мрачно кивает Робертино, — у нас ведь все через Зопу. Значит, тебя тоже к куму дернули. Что же, с почином, Анечка!

Тихо в запретных Димычевых угодьях. Молчат координатографы; их штанги застыли над огромными листами бумаги, словно раздумывая, куда ставить следующую точку. По-детски посапывает в кладовке подмастерье Мишка Дынин. Спит, примостившись на полу у входной двери, Дмитрий Сергеевич Купцов, бывший житель Колымы, а ныне просто Димыч, бог и царь координатографного зала, запойный алкаш, беззаветно верный своей неведомой, недостижимой и, возможно даже, несуществующей Юленьке. Погруженный в тяжкие алкогольные думы, безмолвствует Борис Михайлович Шпрыгин, он же Робертино, эстет и философ лет сорока пяти, выглядящий на все шестьдесят. Молчит и Анька. Ей торопиться некуда: дежурство в народной дружине начинается только через полтора часа и все равно надо где-то перекантоваться.

— Ты думаешь, одну тебя дергают? — вдруг говорит Шпрыгин. — Все стучат. Расселись, голубчики, бойцы невидимого фронта, по всей его длине. Окопались по полному профилю, заправили в планшеты космические карты. Сидят себе, приглядываются, прислушиваются, принюхиваются… Знаешь, кто у нас в группе главный по этому делу? И кто главная, потому что слушать надо в обеих курилках?

Анька интенсивно мотает головой:

— Не знаю, Робертиночка, и знать не хочу. Мне, честно говоря, наплевать. Я об этом вообще не думаю. Зачем? Глупая игра какая-то. Разве в этом дело — кто чего сказал?

— Блаженная ты, Соболева, — усмехается Робертино. — Красивая, умная, добрая, но блаженная. Не от мира сего.

— Глупости. Я обыкновенная. Обыкновенно хочу жить. Хочу любви. Хочу радости. Хочу, чтобы Павлик не болел. Хочу отгулов, чтобы летом — на море. Что тут такого особенного?

— Что тут такого особенного… — повторяет Шпрыгин. — Тут всё особенно. Всё!

Анька смеется:

— Ну ты и напился… Давай-ка лучше кофейку дернем. У них тут есть, не знаешь? Я посмотрю в кладовке.

Робертино смотрит, как она осторожно, чтобы не разбудить Мишку, исследует содержимое кладовки. Смотрит и вздыхает.

— Научи меня, Соболева. Пожалуйста, ну что тебе стоит. Что ты такого знаешь, чего бы я не знал? А?

— Вот! — Анька торжествующе демонстрирует банку растворимого кофе. — Теперь сахарок… — а вот и сахарок! Теперь кипятильничек…

— Почему ты такая… свободная? А? Почему ты не боишься?

Анька возвращается с добычей к столу, крутит пальцем у виска.

— Ненормальный ты, Робертино. Как это не боюсь? Да я всего боюсь. Боюсь за Павлика. Боюсь за отпуск. Боюсь упасть на улице, когда скользко. Боюсь, что дубленку порвут… да мало ли! Боюсь, что ты, такой тепленький, сегодня до дома не доберешься, хмелеуборочная заберет.

— Не заберет… Я ведь Атос, помнишь? Атосы не пьянеют. И вообще, Атосам не надо в метро проходить, можно и на трамвайчике. Так почему?

— Что почему?

— Почему ты такая?

— Такая трезвая? Потому что не пила. О, вскипело… — она разливает кипяток по чашкам, открывает банки, стучит ложечкой. — На-ка, хлебни.

Какое-то время они молча прихлебывают кофе. Щепотка кофе добавляет миру щепотку уюта. За окнами постепенно темнеет. Вот зажглись уличные фонари; в полумраке вечера они сочатся желтым беспомощным светом, ждут настоящей тьмы, чтобы почувствовать себя нужными. Но разве отыщешь в городе настоящую тьму?