Через не хочу - Елена Колина

Ольга Алексеевна и Нина смотрели не на него, а друг на друга. Нина продолжала всхлипывать, теперь она плакала от благодарности, что он принимает в ней такое участие, и немного от стыда перед этим мальчиком — вместо нее на свидание придет отец… А Ольга Алексеевна сама не знала, чем поражена больше — ее муж, первый секретарь Петроградского райкома, пойдет смотреть на какого-то мальчишку! Пойдет в магазин! Хочет купить молоко!.. Или что там еще… хлебобулку…

Андрей Петрович положил записку в карман, встал:

— Я пошел. Дай колбасу.

Ольга Алексеевна прошептала:

— Андрюшонок?..

— Да не сошел я с ума, не смотри так. Там кот сидит. На первом этаже, у лифта. Дай кусок колбасы. И красной рыбы.

Обычно плывущая, как царевна-лебедь, Ольга Алексеевна понеслась вслед за мужем с пакетиком с колбасой и рыбой.

— Андрюшонок, сетка!.. Сетку возьми!..

Пакетик для кота Смирнов взял, а на сетку презрительно хмыкнул — он что, домохозяйка, с сеткой по улицам шастать?

— Деньги не забыл? — Ольга Алексеевна насмешливо улыбнулась. — Без денег хлебобулку не дадут. Ты из окна машины заметил, что в стране пока еще не коммунизм?

Такое детское ехидство по отношению к мужу было совершенно ей не свойственно, но ведь и он повел себя как ребенок! Он что же, таким нелепым способом наказывает ее за плохое отношение к Нине?.. Но как он не понимает?! Как ей сдержать свои чувства, когда на душе так невыносимо тошно?.. Ольга Алексеевна задавала себе вопрос, который до нее задавали бесконечно — за что? За что им все это?.. Все отвечают себе на него по-разному, Ольга Алексеевна отвечала так: понятно, за что, за сделанное добро. Говорят же: не делай добра — не будет зла.

Это было как приключение — идти одному по улице, как обычному человеку. Стоять в очереди, доставать мелочь у кассы, рассматривать народ. И, как любое хождение в народ, хождение Смирнова в народ за хлебобулкой окончилось бесславно.

В булочной напротив Толстовского дома Андрей Петрович с неудовольствием отметил: ассортимент плоховатый, хлеб вчерашний, батоном за 22 копейки можно человека убить, — и это безобразие творится не где-то на окраине, а в пяти минутах от Невского проспекта! У кассы очередь, кассирша ленива и хамовата, на вежливую просьбу завернуть батон в упаковочную бумагу ответила фразой, как будто из Райкина: «Еще чего, буду я заворачивать каждому! Вас много, а я одна!» Услышав обращенное к себе «вас много, а я одна», Смирнов растерялся, как будто ослышался, ведь это их много, а он один. Но что можно поделать с этой наглой бабой — вызвать на ковер, вышибить из партии?.. Смирнов содрогнулся в беспомощном бешенстве, бешенстве титана, обиженного букашкой, и, прорычав «уволить тебя надо к чертовой матери!», схватил батон и вышел, а свободная в своей безнаказанности букашка сопроводила его уход визгливым «а и увольняй, сам, что ли, за кассу сядешь…» и, в точности как у Райкина, «ходют тут всякие…».

«Безобразие у нас в сфере обслуживания…» — подумал Смирнов, огибая Толстовский дом со стороны Щербакова переулка, подышал медленно, чтобы погасить ярость, двинулся по Щербакову переулку, помахивая батоном, и плавно перешел от одной неприятной мысли к другой: «Растут девчонки…» Конечно же, он не собирался разглядывать мальчишку, написавшего записку, просто решил пройтись подышать… Растут девчонки, скоро Алена с Аришей начнут ходить на свидания… Смирнов скрипнул зубами, представив, что Алену может кто-то ждать, нетерпеливо ходить с цветами, протянуть букет, робко взять за руку… поцеловать… Поцеловать его Алену?!

— Меня не расстреляли, — вдруг возник в ухе голос.

Смирнов не слышал этого голоса, мягкого, бархатного, много лет. Если бы у него было несколько секунд, лучше минут, он принял бы решение остановиться — ему было что сказать обладателю голоса. Но реакция у Смирнова была не быстрая, он по инерции прошел мимо — прошел несколько шагов и остановился. Стоял, не поворачивая головы, с неподвижным лицом, ждал, а тот, второй, тут как тут. Догнал, со словами «а ты поправился, Андрюша, живот отрастил» встал напротив.

— Сука ты, я тебя сам расстреляю… Кино он мне тут, понимаешь, разыгрывает… Артист, блядь… — сказал Смирнов и размеренно, словно вколачивал гвозди в непонятливую башку: — Если ты… еще раз… хоть на метр… подойдешь к моему дому, я тебя посажу, ты понял, падла?..

Смирнов говорил спокойно, размеренно, сказал, что хотел, поставил точку и ткнул в грудь «артисту» батоном, как будто направил на него автомат.

— Не стреляй, — улыбнулся «артист» и нарочито шпионским, интимным шепотом: — Андрюша, батон не заряжен?.. Ладно, не злись, я понял, ты будешь защищать свой дом батоном до последней капли крови.

Внимательный наблюдатель сказал бы, что в этой сцене было что-то неорганичное.

…Щербаков переулок, вдоль боковой фасадной линии Толстовского дома соединяющий Фонтанку и улицу Рубинштейна, не самое странное среди странных питерских мест, но все же странное. Всего пять минут до Аничкова моста, до Невского проспекта, а на Щербаке тишина, ни потока машин, ни толпы прохожих, и если бы не возможность из каждой точки переулка полюбоваться знаменитым сочетанием воды и камня, то будто провинция, не Ленинград. Смирнов, кстати, никогда не говорил «на Щербаке», он, хоть и ленинградский начальник, был все же не ленинградский человек, и эта домашняя легкость, этот свойский жаргончик ему не давались. А вот дочери его уже были ленинградские девушки из Толстовского дома и, как настоящие ленинградские люди, весь парадный город вокруг себя одомашнили, говорили — встретимся на Ватрушке, или в Катькином саду, или у Казани, или на Климате, или на Щербаке. И в крошечном садике на Щербаке тихо, безлюдно, но — помойка. Рядом с крошечным садиком помойка, то есть все же есть человеческое мельтешение.

Так вот, если бы внимательный наблюдатель пошел выносить мусор на помойку, он сказал бы, что эти двое мужчин, Смирнов и его давний знакомый, выглядели как играющие в разных пьесах актеры, по ошибке оказавшиеся на одной сцене. Смирнов, в костюме и рубашке с галстуком, — он много лет не выходил из дома одетый иначе, большой сильный мужик, начальник, командир жизни, стоял в угрожающей позе, и даже этот глупый батон за 22 копейки, который он держал как автомат, не смешил, а прибавлял страха — как даст по башке, так уедешь на горшке… И тот, второй, непринужденно улыбающийся, одетый с несоветским изяществом, интеллигентного вида, к нему никак не могли относиться ни «сука», ни «падла», ни «я тебя посажу». Смирнов сказал «артист, блядь», и действительно, что-то в нем было театральное, он будто ожидал аплодисментов за свое эффектное появление.

Но реакция у «артиста» была хорошая, много лучше, чем у Смирнова, он был готов, несмотря на плохого партнера, играть свою роль как было задумано и, очевидно, не раз мысленно отрепетировано.

— Андрюша, ты хоть из приличия скажи: «Ник, я изумлен, я много лет считал тебя мертвым…»

Смирнов усмехнулся, не щедро, шевельнув уголком рта:

— Кулаков Николай Сергеевич, сорок второго года рождения, в шестьдесят шестом осужден за валютные операции по восемьдесят восьмой статье Уголовного кодекса, приговорен к высшей мере наказания. Высшая мера заменена сроком шестнадцать лет. Вышел по амнистии в семьдесят восьмом.

Это было открытие счета — «я знаю все, что мне нужно», один-ноль в пользу Смирнова. В глазах Ника мелькнула растерянность — ты знал…

Один-ноль.

— Я, собственно говоря, не за этим.

— Вспомнил про дочку, здрасьте! Хрена тебе, а не дочку.

Два-ноль!.. О дочке еще и слова не сказано, а Смирнов уже сказал — хрена тебе, а не дочку.

Два-ноль!..

Не странно ли — одному из первых руководителей города, хозяину Петроградки разговаривать с бывшим зэком, всю свою силищу обрушивать на осужденного валютчика, бархатно прошелестевшего ему совсем не из его жизни слово «расстреляли»? …Теперь понятно, почему Смирнов не мог просто пройти мимо него, как мимо кучи мусора, — а чтобы счет в нашу пользу!

Смирнов был доволен собой: победил и не сорвался, не плюнул в ненавистное лицо, не убил. Черт дернул Катьку, такую красивую, умную, студентку, связаться с этим… Одно имя чего стоит — Ник!.. Американец, засунул в жопу палец! Сам себя так назвал, а от рождения Николай, как все люди. Николай Сергеевич, тезка Хрущева по отцу. Вот Хрущев и впаял своему тезке по полной!..

— Ты говорил: «Ты, коммунист, дома колбасу с газеты трескаешь, а я икрой в ресторанах завтракаю». Ну что, назавтракался в лагерях-то?..

— Ты, Андрюша, в лагере пропал бы, а у меня и там были икра, вино и женская ласка. Кто умеет жить, тот везде умеет, а мне присуще умение жить.

Смирнов хмыкнул — опять началось их противостояние, как будто и не прошли годы, как будто они опять молодые… Противостояние между ними возникло с первой минуты, как Катька привела его в дом, похожее на злобное тупое противостояние между городскими и деревенскими на танцах, стенка на стенку, — вроде бы беспричинное, но в действительности очень глубоко причинное!.. Одни деревенские, другие городские — вот причина. Идеалы у них были разные. Ник все иностранное обожал, социалистический строй ненавидел, а он не мог ему как следует по-партийному врезать, был рядом с ним как немой и от своей немоты еще больше злился, прямо-таки рычал от злости. Ник к нему относился как будто он не человек, а одноклеточное. Говорил: «Мы с тобой культурно перпендикулярные, ты с ножа ешь, а я Гомера в подлиннике читаю…» Ну, он, конечно, по сравнению с ним был не слишком образованный, неполные три курса техникума и партучеба, а Ник из приличной семьи, кандидат экономических наук… Был кандидат наук, а стал зэк. Но надо отдать ему справедливость, не похож на зэка, не осталось на нем следов тюрьмы, похож на доцента из института… на прежнего Ника.