Книга реки. В одиночку под парусом - Владимир Федорович Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Побывав в домике старика Каширина, вспомнил своего волжского деда Якова Алексеевича, мир его праху, неукротимого в гневе и скорого на расправу буяна, не разбиравшего ни правых, ни виноватых. Волжские старики — много же я их перевидал. И почти в каждом, стоит как следует поскрести его, сидит волжский ушкуйник, бузотер, готовый рубануть с плеча и поставить на кон последнее. Волжские мужики трудно переносят наступление старости, естественное угасание сил, здоровья и все стремятся что-то кому-то доказать, выпив немного, рвануть на груди рубаху, переплыть Волгу туда-обратно за ящик водки, в ледоход, прыгая со льдины на льдину, добраться до другого берега, выпить сто пятьдесят в доме кума, а потом вернуться таким же манером обратно, ведь Волга — вот она: такая же красавица раздольная, как во времена их детства, юности, молодости, и пусть уходят годы, тают силы, но, пока великая река течет, жизнь рядом с нею тоже кажется вечной и настоящей.
Вернувшись на окский дебаркадер, знакомлюсь со шкипером. Зовут Василий, в прошлом речник, плавал по Волге, у него важное выражение лица, сильная седина, брюшко, командные интонации. Пенсионер, спланировавший с капитанского мостика на пристанский дебаркадер. С интересом расспрашивал меня о моем плаванье, на ходу давал советы. Василий деловит, собран, точен в вопросах, я с первых минут почувствовал к нему доверие и отвечал добросовестно и подробно — как школьник у классной доски. Виден был большой опыт работы с людьми, и какими людьми — волжскими речниками!
Его племянник Игорь, принявший мою лодку в отсутствие дяди-шкипера, напротив, — бледен, худ, своекорыстен, ни на минуту не забывает о своем благодеянии и всеми способами пытается развести меня на бутылку.
Тут на дебаркадере появляется приятель Игоря — паренек по имени Коля. Коля щупловат, но жилист, недокормыш с заводской окраины, в глазах горит огонек бесшабашности. Жму его пятерню в знак знакомства и удивляюсь пустоте, образовавшейся в моей ладони в момент рукопожатия — у Коли почти все верхние фаланги пальцев ампутированы. В феврале собрался Коля в гости к любимой подружке. Все чин-чином: себе взял бутылку водки, шоколадку — для подружки. Дома ее не застал, прождал на лестнице до вечера и незаметно выпил один всю бутылку от огорчения. Закусил подружкиной шоколадкой и отправился домой. На автобусной остановке заснул. А мороз был крепкий. Прибежавшая уже в больницу подружка рассказала, что прождала его весь вечер дома — просто не услышала звонка. Надо было еще раз позвонить, а не страдать от стеснительности. А теперь у парня — вторая группа инвалидности. И конец любви. Нет повести печальнее.
— Все водка проклятая. И бабы… — философствует Коля.
Шкипер Василий, склонив голову, выслушал Колин рассказ о больничных мытарствах и сдержанно-невесело пошутил:
— Два пальца хватит — титьки трогать.
Коля еще не свыкся со своим несчастьем и ищет поддержки у окружающих, взгляд его блуждает по нашим лицам и вновь обращается на культяпки пальцев.
— И в церковь уже ходил, молился Богу — ничего не помогает.
Еще одна волжская судьба.
Восемь часов вечера. Солнце садится, касаясь воды золотыми пальцами. Ветер улегся, тишина, штиль. Зеленеют травяные склоны Откоса, знаменитая лестница-чудесница красивыми волнами спадает к Волге. Красный кремль торжественно высится над Волгой, напоминая о минувшем, о набегах степняков, битвах, крови, страданиях.
Я пересекаю городской рейд в хорошем темпе тренированного гребца, мышцы за день отдохнули, в животе кувыркается комплексный обед из трех блюд, я плыву и представляю себе, как нижегородцы на Откосе останавливаются и смотрят на одинокого байдарочника, устремившегося в битком набитой походным снаряжением лодке куда-то на ночь глядя, — прочь от берега, от города с его комфортом и соблазнами. Я чувствую на себе эти многочисленные взгляды и стараюсь грести размеренно и стильно, с хорошим выносом весла вперед, глубоким гребком и ритмичным выдохом.
Мимо меня проплывает один из красивейших русских городов. Открывающийся вид на Нижний, на Волгу, на ее берега, озаренные закатным солнцем, наполняет грудь волной беспричинного восторга, я почти пою, беспрерывно перелопачивая воду веслом, словно живая мельница, этот стремительный лодочный проход через городской рейд и есть моя песня, моя ворожба, моя молитва — молитва очарованного странника, затерявшегося, словно семечко, в безграничных волжских просторах.
Кстово
Кстово — прескверный городишко, почище Тамани. Меня там дважды обхамили на воде и едва не утопили. Рассказываю, как было дело.
Заполненная перепившимися парнями моторная лодка прошла впритирку с моим бортом, едва меня не опрокинув. Окатив меня кучей брызг вперемешку с пьяным хамским перематом. Спустя четверть часа история повторилась. На этот раз схулиганил широкоскулый рыжий малый с торжественно и глупо сидящей в носу лодки разряженной девицей, одарившей меня презрительным взглядом. Рыжий хулиган вильнул передо мною раз, но этого ему показалось мало, и он, зайдя на второй круг, опять направил на меня моторку. Лишь в последнюю секунду успел отвернуть, пройдя от правого борта в каких-то нескольких сантиметрах. Мою лодку сильно качнуло, и она зачерпнула бортом воды.
Впервые за все мое путешествие со мною так обошлись. Было досадно, противно от своей беспомощности. На воде хозяин тот, у кого больше железа и лошадей. Из лошадей у меня не было ни одной, железа тоже не было, если не считать дюралевых палок и реек лодочного каркаса. Городок Кстово, откуда выплыли хулиганы, был скрыт высоким, поросшим деревьями берегом. Я мысленно окрестил его столицей волжского хамства. Подмосковные поселки смотрят на богатую столицу из-за кольцевой автодороги и наливаются недобрым чувством зависти и злости. Здесь же роль столицы исполнял окруженный рабочими слободами Нижний Новгород.
Уже вечерело, когда я, отмахав за день сорок километров, пристал к левому берегу у поселка с цветистым названием Память Парижской Коммуны, оставив по правому берегу Ленинскую Слободу. Что означало такое сгущение идеологических смыслов на данном участке реки? Сие покрыто прахом времени. Но будет жаль, если Память переименуют обратно в какие-нибудь Чернушки. А Слободу — в Лаптево. Нехай по-прежнему красуются на карте Волги все эти фантастические названия, добавляя ее берегам дополнительные краски.
Вечером в палатке достал путевой планшет
