Книга реки. В одиночку под парусом - Владимир Федорович Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Андрей Тарковский родился на другом берегу Волги, в деревне Завражье. Дом доктора Петрова — отчима матери Тарковского, принимавшего у нее роды, ушел под воду после образования водохранилища. Зато цела церковь, где крестили маленького Андрея, — цела, но заброшена и требует реставрации. Дом в Юрьевце, ставший музеем, тоже принадлежал отчиму матери, долгие годы проработавшему здесь врачом. Фильм «Зеркало» во многом навеян впечатлениями детства в Юрьевце. В поисках натуры Тарковский приезжал в Юрьевец, но город его разочаровал — Волга стала «не та». Ни один из эпизодов фильма в нем не снимался. Роль Юрьевца в фильме «Зеркало» выполняет Владимир.
Посетителей в музей ходит немного — городок оказался в стороне от теплоходных круизных трасс, и туристов в Юрьевце не высаживают.
Улица, на которой стоит музей, носит имя Андрея Тарковского. Плакучие березки, деревянные дома, трава-мурава на дороге, из-за деревьев выглядывает юрьевская колокольня — милый, захолустный, навевающий умиротворение и покой пейзаж.
После музея отправился гулять по городу. Пообедал на набережной в кафе «Чайка» — вкусный борщ, биточки. За соседним столиком симпатичная компания распивала шампанское — молодой безусый лейтенант с девушкой и их друг, то и дело вскидывающий фотоаппарат, чтобы запечатлеть молодую пару для семейного альбома. У обоих новенькие обручальные кольца. Сначала у меня попросили ручку, чтоб записать что-то неотложное. Потом еще раз попросили. Спустя пять минут мы сидели за одним столиком и пили за отъезд молодой семейной пары за Полярный круг — на одну из северных военно-морских баз. «Там сразу дают квартиру, есть дом культуры, снабжение хорошее...» — начинала перечислять девушка в очередной, бесчисленный раз, убеждая себя, а вовсе не меня, случайного человека. Красивое круглое личико с веснушками, серые глаза глядят доверчиво, совсем по-детски, персиковый пушок на щеках, какой бывает только у очень юных девушек. Вышли на набережную. Друг навел на молодых фотоаппарат, я отпрянул в сторону, чтоб не мешать. Но девушка за рукав втянула меня в кадр и взяла под руку. Справа от нее стоял суженый, а слева — неизвестно кто, случайный сосед по столику. Где-то на Севере лежит теперь альбом с фотографией, где и я стою с чувством тоски и светлой зависти в глазах рядом с чужой, принадлежащей другому юностью и красотой.
Вечером на спасательной станции, где я заночевал, дежурный Володя напоил меня чаем. Побеседовали без особого толка — беспредметный хаотичный монолог мало осознающего себя человека, угловатые слова, мысли, неотесанность совершенная, каждую секунду готовая обернуться грубостью, хамством. Спать Володя уложил меня на полу на матрасе, укрыться дал толстое одеяло.
Среди ночи явление беспокойных, пьяных, мучимых бессонницей парней. Длинный фитиль с потухшей папиросой в зубах спросил про какого-то Лешу-сибиряка. Бесцеремонно включил свет, уселся на стул перед моим матрасом. «Вставай, давай покурим!». Я оставался недвижим. Фитиль незло выругался и ушел. Спустя час еще один персонаж — тоже в поисках другана. Я понял, что «спасалка» в Юрьевце для местных парней вроде мужского клуба.
В 8 утра пробудился от бормотания включенного старенького телевизора. Передавали сводку погоды: в ближайшем прогнозе северо-западный циклон.
Горьковское море
На большой воде распускаю грот и, подхваченный мягкой и неуклонной рукой приближающегося циклона, лечу вдоль юрьевецкой набережной.
Памятуя о метеопрогнозе, прижимаюсь к берегу, стараясь не отступать от него более чем на полкилометра. В одном месте, думая спрямить и сократить себе путь, взял курс на синеющий в трех километрах впереди ближайший мыс и отважно оторвался от берега, но на полпути оказался во власти ветра. Тщетно пытался прижиматься к мысу — все мои манипуляции с килями и парусом не приносили результата, меня неуклонно сдувало с курса. А я из пижонства и лени даже поплавков не выставил. До одного берега было километра три, до другого — восемь. Вопрос на засыпку: к какому берегу следует править? Когда лодка малоуправляема, — куда ветер дует. Как только я пытался направлять лодку к мысу, ее немедленно начинало заливать волной и заваливать набок, грозя опрокинуть совсем. В ногах прибывала вода. Я не сразу заметил, что отошел пластырь на оболочке с правого, подветренного борта. Приходилось держать одной рукой шкот и фал, а другой вычерпывать воду из кокпита. Я опасался закреплять веревки на утке и держал концы в руках, готовый в любую секунду отпустить их и погасить парус, чтоб избежать опрокидывания. Руль плохо слушался педалей. От толчка волны я выронил за борт черпак — хороший такой пластиковый черпак, подаренный мне в Костроме. Но у меня наготове всегда были кружка и котелок.
Убедившись в полной невозможности прибиться к мысу, мимо которого меня проносило, я решаю наконец отдаться на волю волн и плыть туда, куда несет, — то есть к далеко синеющему противоположному берегу. Волны с пенными гребнями катили одна за другой, но теперь они были мне союзницами, ибо несли меня с лодкой на своих горбах. Было несколько критических моментов, но я знал, что надо делать, и делал это: вычерпывал воду, рифил парус, а то и вовсе гасил его, пережидая очередной порыв шквала, уваливал от волны, гладко въезжал на нее и так же гладко съезжал по другому ее склону. Балансированием туловища откренивал лодку и помогал ей выбраться из очередной водяной ямы. Над Волгой светило солнце. Если б не солнце, освещавшее мою битву ласковым предвечерним светом, насколько все выглядело бы опасней и тревожней. Наше настроение подчинено солнцу, явлению или отсутствию оного, по-настоящему убеждаешься в этом только в пути, один на один с природой, со стихией.
Берег приближался. Меня несло к нему не менее часа. За это время я пережил несколько состояний: сначала я желал только одного — добраться до суши. Ощутить под ногами спасительную твердь. Потом, когда почувствовал, что моя берет и я могу править лодкой, я стал направлять ее под косым углом к берегу, выгадывая в расстоянии. Достал фотоаппарат и начал фотографировать, стремясь запечатлеть происходящее на пленку. Когда ветер умерил свои порывы, я распустил все рифы на гроте, досадуя,
