Между Явью и Навью - Мазин Александр Владимирович

Волны опали. Раздвинулись тучи, пустив заходящее солнце. Там, где только что яростно клокотала вода, теперь блестела неподвижная гладь.

Веягор, сжимая в руке рог, обрушился на колени, не в силах вдохнуть. Нутро скрутило болью, не разогнешься. Гаврила опустился рядом с ним, тревожно заглядывая в глаза: чем помочь?

Ничем тут не поможешь, цена известна. Одно хорошо: проклятый Буреглав на дно отправился, и теперь в капище будет новый, достойный Владыка.

Краем глаза Веягор заметил, как к ним, шатаясь, кто-то бредет. Ивана перекосило от боли в сломанном плече, но он шел, в здоровой руке сжимая нож. Справа тоже заходил Иван, и спереди, и сзади – их было как минимум четверо, а может, и больше – зрение у Веягора затуманилось. Гаврила подскочил, выхватил нож из ножен, ринулся на того Ивана, что приближался к жрецу.

Тот Иван, что зашел мальчишке за спину, занес клинок и вонзил мальчику меж лопаток. Гаврила упал, выставив руки вперед. Взглянул на Веягора печально, со смирением. Локти у него подломились. Кровь потекла из спины, расходясь по палубе алыми ручейками.

Веягор зарычал. Порыв ветра чудовищной силы прокатился по палубе, развеяв все мороки Ивана одновременно, оставив его одного, раненого, но все еще безумного, с кровью Гаврилы на руках. Жрец разогнулся – и что-то надорвалось внутри него, выпустив горячую волну. Он поднес рог ко рту, выдохнул всю ярость и ненависть, что взметнулись волной к горлу.

Налетевший ветер невидимыми плетьми связал Ивана – тот дергался, глаза лезли из орбит, но ничего сделать не мог. Вторым порывом его снесло с палубы и бросило в воду. Веягор доковылял до борта и увидел, как уходит на дно неподвижное тело с распахнутыми в ужасе глазами.

Амулет, дрожавший на груди, затих. Двое уцелевших гребцов ошеломленно смотрели на жреца и застывшего с ножом в спине мальчика.

А впереди уже виден был Киев.

Веягор нес тело мальчика на себе по сходням. Нес по берегу. Нес по тропе, ведущей в никуда прочь от киевских валов. Пахло кровью. Остановился посреди пустоши, за версту от леса, зашептал слова, которые когда-то впервые услышал от отца и каждый день повторял, пока они не отпечатались в памяти как в камне.

Ветер волной качнул ковыль, и на глазах жреца из воздуха начало прорастать богато украшенное капище, мерцая и переливаясь. Запахло дымом и терпкими благовониями.

Веягор вошел в резные ворота. Внутри частокола кругом стояли деревянные столбы с высеченными на них лицами. Жертвенник покрывали бурые пятна, под ногами хрустнули тонкие птичьи кости. Из просторного терема за алтарем вышел сморщенный желтоватый старичок и, увидев гостя, очень удивился.

– Кто таков будешь? – спросил, косясь на тело мальчика на руках жреца.

– Схоронить надо, – хрипло ответил Веягор.

Старец хотел возразить, но взгляд его остановился на роге, отлитом в серебре. Конечно, старейшина ведичей не мог не узнать его.

– Почто явился, Веягор? – серьезно спросил старик.

– Схоронить надо, – повторил жрец, вытянув вперед руки. – С почестями.

– Схороним, схороним, – пробормотал ведич. – Как же не схоронить.

Не будь разум Веягора затуманен утратой, а тело измучено битвой, он бы заметил, что старец по неизвестной причине пугливо озирался, словно ждал кого-то еще. Он бы заметил тени людей на дворе, не спускавшие с него глаз. Он бы почувствовал, что ему здесь не рады.

– Ты оставь его, – велел старец, – да расскажи, что стряслось. А служки пока кроду сложат.

Веягор передал тело Гаврилы двум молчаливым девкам – они обещали обмыть его и переодеть в чистое – и проследовал через темный двор за старцем. Все то время, пока он шел сюда с берега, пока чувствовал тяжесть мертвого тела, – боли не ощущал. Но стоило освободиться от ноши, как чрево сдавило, колени подвело и он чуть не упал, взбираясь по высоким ступеням крыльца. Старец взглянул на него с тревогой, однако руки не подал.

В доме пахло свечами, травами, мясным бульоном, потом, стиранным сукном и маслом. В горнице было светло от ламп. Веягора переодели в чистое платье, усадили за стол, подали хлеба с киселем, но он ни к чему не притронулся – чувствовал, что боль только сильнее скрутит. Рассказал о своем пути, об Иване и Буреглаве, о покинутом капище и об амулете, позвавшем в Киев.

– Так ты и есть избранный из Боянова пророчества? – уставился на него старец. – Положено тебе зло победить, которого никто досель не видал, – так выходит?

– Так, – кивнул Веягор. – А вы что о том зле слышали?

– Напасть серьезная. – Старец странно улыбнулся. – Сила несокрушимая в нем, всю землю обойдет да свершит суд над людьми.

Он, видно, гордился тем, что ведал. Сама же участь Русской земли его и таких, как он, не тревожила: скрытые от людских глаз, они давно ничего не боялись. Прокатится зло по пустому полю, не тронет капище. А уж после… Сердце у Веягора забилось чаще. Уж не надеются ли ведичи всю власть получить, если неведомая сила раздавит всех князей и княжичей, в пыль сотрет новые храмы и епископов?

– Дайте мальчика схоронить, – попросил Веягор. – Иной помощи не прошу.

Теперь-то уж в испытании не было смысла: раз Буреглав мертв, иди – и займи его место. Только Гаврилу тем не вернешь.

– Схороним, – пообещал старец. – Уж в подобающем погребении никому не отказываем.

Глаза его блеснули, но Веягор не придал этому значения. Ведичи – люд особенный, до того свыкшийся с властью, что на остальных иначе как на букашек не смотрит. Но вот ведь странность: раз великий князь собирает лучших воев на сечу против великого зла, так колдунов здешних первыми стоило бы позвать, тем более, их человек всегда с ним поблизости крутится. Побоялись? Или открыто решили против выступить и потому теперь презирают великокняжеского избранника?

Впрочем, то их дело.

Меж идолов служки расставили зажженные факелы. Гаврила лежал на скромном низеньком погребальном костре, ждущем огня. Отблески факельного пламени задевали его белые впалые щеки и закрытые глаза. Веягор опустился перед ним на колени, зашептал свое напутствие, просил Стрибога позаботиться о мальчике, мечтавшем стать его жрецом. Слышал шаги за спиной, скрип дверных петель, тихие разговоры, шорох подолов о траву. Двор наполнился ведичами: седыми старцами в белых платьях, скользившими в сумерках как призраки. Кто-то положил ладонь Веягору на плечо, сказав:

– Пора.

Веягор многих схоронил и тризну вел не один десяток раз, но никогда еще так не противился огню, пожиравшему кроду. Стрибог словно услышал его, коротким порывом раздул пламя, чтоб за его стеной не было видно, как тает Гаврила, обращаясь прахом.

С тихим треском крода сложилась внутрь и теперь догорала. Все было кончено.

Ветер налетел вновь: холоднее, злее, разбежался во все стороны сразу. У Веягора в груди сжалось – какое-то новое чувство безысходности, колкое и ледяное. Засвистело в ушах. Веягор не молился с тех пор, как сошел с корабля: отчего-то гнев его обратился к Стрибогу, будто это он был повинен, что допустил шторм, не разобрал, кто истинно верует, а кто использует его мощь из корысти. Вера его треснула, надломилась и кровоточила. Веягор закашлялся – на ладонях и впрямь осели алые брызги. Ветер трепал жреческие платья, потревожил прах Гаврилы, взметнул пепел над тлеющими углями. Что тебе нужно, клятый? Хочешь убить – так убей, а прах не тронь, не твой он!

Трех старцев по правую от Веягора руку неожиданным порывом сбило с ног. Им бы бежать от ненастья в терем, но они поднялись и встали кругом меж идолами, глядя на Веягора как на бычка у жертвенника. Жрец осмотрелся и понял, что и впрямь оказался возле ритуального камня.

Амулет полыхнул огнем на груди и задрожал, отзываясь в сердце. Веягор слышал птиц, летевших в черном небе, – их грай был далек, но тут земля под ногами старцев и молодого жреца дрогнула. Птичьи тела посыпались сверху градом, со сложенными крыльями, с виду невредимые. Ветер носился по капищу, нападал на ведичей. Веягор же стоял неподвижно, задрав голову. Чего ты хочешь, Стрибог? Злишься, что твоим именем жрецы друг с другом расправились?