Колыбельная - Владимир Данихнов

— Ну как вам? — наконец не выдержал он.

Надя кивнула:

— Недурно.

— Вы такая современная, — обрадовался Ерема. — Хотите саке?

— Не знаю, — сказала Надя. — Может, лучше белого вина?

— Я закажу саке, — решил Ерема. — Я мог бы заказать вино, но, к сожалению, у меня на него аллергия.

— Ну ладно, — сказала Надя.

— Кстати, я работаю в игрожуре, — вскользь заметил Ерема, чтоб произвести на девушку незабываемое впечатление.

Надя промолчала. Пока несли саке, Ерема рассказывал, какое влияние оказало на него японское аниме «Евангелион». Надя не поняла ничего из его рассказа. От бессвязных слов Еремы у нее разболелась голова. Ерема, вдохновившись успехом с фотографией, отважно гладил Надино запястье. Надя с удивлением разглядывала его тонкие белые пальцы с обгрызенными ногтями. Ей хотелось улететь далеко-далеко. Но вместо этого она слушала рассказ Еремы об отличии японских дорам от корейских. Господи, подумала Надя. Ничего другого подумать не получалось. Ерема всё более вдохновлялся. Он выпил для храбрости саке и погладил Надю повыше локтя. Надя с ужасом размышляла, что он погладит дальше. Она сказала Ереме, что ей надо отлучиться в туалет. Ерема не заметил, как она встает: он вслух рассуждал о Лелуше. Надя понятия не имела, кто такой Лелуш и зачем ей о нем знать. Она забрала в гардеробе пальто и зонт и вышла наружу. От реки поднимался холодный воздух. Глаза фонарей смотрели на мир с туманным безразличием. По черной воде плыли пятна желтого света. Прохожие медленно брели вдоль набережной, кутаясь в теплую одежду. Поблескивали влажные камни мостовой. Голые деревья стыдливо заворачивались в серую кожу. У пристани покачивался на воде моторный катер. На сиденье развалился старик в дырявом пальто. В желтых зубах застыла незажженная трубка, глаза были закрыты. Надя долго разглядывала старика, пытаясь понять, жив он или умер. Подул ветер, и старик медленно завалился на бок. Наверно, уснул, подумала Надя.

Возле здания старого речного вокзала, ныне заброшенного, толпились люди. Надю поразило грозное молчание этих людей. Они будто дремали, стоя возле разрушенной арки входа. Надя протолкалась вперед. Рядом кто-то шмыгнул носом. Надя случайно наступила на ногу пожилому мужчине, но он ничего не почувствовал; только почесал обеими руками скверно выбритые щеки. Надю толкнули в самую середину пустого места перед аркой. Сначала она ничего не заметила. Приглядевшись, она снова ничего не заметила и поняла, что и дальше не хочет замечать того, что свисает с арки на толстой веревке. Кто-то пробормотал у нее за спиной: это Молния, его рук дело. Толпа зашевелилась как комок змей. Люди переступали ногами, потирали замерзшие ладони. Они боялись уходить, но еще больше боялись остаться. Приехала полиция. Уставшие полицейские двигались среди людей, как призраки. Толпа по капле выдавливала себя с мрачной набережной. Надя вернулась в ресторан. Ерема продолжал что-то рассказывать. Надя заказала сто грамм водки и выпила залпом, как необходимое ей лекарство. Ерема испуганно моргнул. Лучше бы я остался дома, подумал он. Нет никакого смысла выходить на улицу и что-то делать, незачем стараться и кому-то что-то доказывать; всё, что мне нужно, можно найти в электронной начинке персонального компьютера.

— Так что вы говорили про Лелуша? — спросила Надя. — Это персонаж аниме, я правильно поняла?

Ерема не ответил.

— Вы работаете в игрожуре, — вспомнила Надя. — И пишите статьи для аниме-портала «World Art», верно?

Ерема молчал. Он рассматривал Надино лицо и подмечал в нем мелкие недостатки: уродливую родинку возле виска, морщинки в уголках глаз, безобразный локон, падающий на лоб; в любом хентае можно найти девушку посимпатичнее. С мыслью о хентае Ерема встал из-за стола, вежливо попрощался и ушел. Надя осталась одна. Ей хотелось плакать, но она не видела ни одной причины, чтоб заплакать, и поэтому ее глаза оставались сухими. К ней подсел вдребезги пьяный Гордеев. Он проснулся после тяжелого сна лицом в тарелке и теперь пытался найти собеседника. Он меня ударит, подумала Надя. Хорошо если ударит; тогда я хоть что-нибудь почувствую. Но Гордеев не собирался бить Надю. Он пытался сохранить ясность рассудка и не сблевать. Надя коснулась его руки: вам плохо? Нет, сказал Гордеев. Очень жаль, сказала Надя. Гордеев поднял голову: почему вам жаль? Не знаю, сказала Надя, я всего лишь пытаюсь поддержать разговор.

— Какой смысл поддерживать разговор? — спросил Гордеев. — Всё равно вы одиноки, я одинок, все вокруг одиноки, а я к тому же пьян в стельку.

Надя призналась:

— Мне бы хотелось прочесть хоть чьи-нибудь мысли, чтоб понять.

— Что понять? — спросил Гордеев.

Надя пожала плечами:

— Не знаю.

— Вы феерическая дура, — сказал Гордеев.

— Офигеть, — возмутилась Надя, — уселся за чужой столик, еще и оскорбляет. Вали-ка ты отсюда.

Гордеев как раз собирался уходить, но после слов Нади передумал. Он откинулся в кресле и положил руки на подлокотники. Надя подозвала официантку: девушка, скажите этому человеку (она кивнула на Гордеева), что ему здесь не место. Светочка испуганно посмотрела на нее и ушла. Надя хотела возмутиться поведением обслуживающего персонала, но не стала, потому что в этой стране ничего не изменится — возмущайся, не возмущайся. Вот бы я родилась где-нибудь в Испании, подумала Надя. Ей бы хотелось родиться в Испании в эпоху географических открытий. Стало душно, она расстегнула верхнюю пуговку на блузке. Гордеев следил за ней. Что-то страшно нелепое виделось ему в этой девушке. Знаете, сказал он, вы напоминаете мне одну проститутку. О, не сочтите это за грубость, я ничего не имею против проституток; я вообще не имею ничего против, даже против насильников и убийц. Он вынул из-за пазухи чашечку на цепочке: прошу прощения, я не очень ясно выражаюсь. Вы понимаете меня? Надя кивнула: я вас прекрасно понимаю. Сначала вы обозвали меня дурой, а теперь сравниваете с проституткой; великолепный образец современного мужчины. Гордеев разволновался: прошу прощения, у меня не очень хорошо получается общаться с женщинами; во всем виновато рациональное мышление, которого женщины лишены. Ах, оставьте, сказала Надя, размешивая ложечкой сахар, я уже привыкла, что все мужчины одинаковы. Гордеев разволновался еще сильнее; он решил показать Наде удостоверение, чтоб она убедилась, что он не такой, как другие мужчины; однако остатками трезвого ума Гордеев понимал, что в случае с Надей это ни к чему. Тем не менее привычка оказалась сильнее, и он все-таки достал удостоверение и помахал им у Нади перед носом. Надя даже не взглянула на документ. Рассердившись, Гордеев приподнялся и хлопнул удостоверение перед нею на стол: глядите! Ну? Что скажете?! Надя не смотрела. Гордеев вскипел: какое свинство, почему вы продолжаете меня игнорировать? Надя хмыкнула: хотите сказать, ваша сущность заключена в этом клочке бумаги? Гордеев не знал, что ответить, и поэтому презрительно промолчал, чтоб все вокруг поняли, что Надя сморозила глупость. Он взял удостоверение и пригладил корешок указательным пальцем: дело не в документе, сказал он, а в моей блестящей логике, которая позволила мне его получить; странно, что приходится объяснять очевидные вещи. Вы всегда на свидании тычете в девушку своим удостоверением, сказала Надя, я угадала? Гордеев опять не знал, что ответить, и снова промолчал, на этот раз еще более презрительно, чтоб Надя почувствовала себя униженной. Однако Надя не почувствовала себя униженной. Она вообще ничего не чувствовала, кроме страха, что придется возвращаться на стылую набережную.