История России с древнейших времен. Том 14. От правления царевны Софии до начала царствования Петра I Алексеевича. 1682–1703 гг. - Сергей Соловьев

По рассмотрении писем Чаадаев имел другой разговор с Окрасою. «Ты объявил, – говорил он посланнику, – что король прислал письма и печати по братской дружбе к царскому величеству; но в этой братской дружбе есть сомнение немалое. Король изволил прислать Соломонковы письма самые последние, которые он составил под Варшавою в третий раз; писаны они коротко, безо всякого объявления о деле, только упомянуто о первых и вторых письмах, которые он же, Соломонка, подал королю и Шумлянскому, написавши в них пространно о приеме гетмана Ивана Степановича под оборону королевскую; этим первым письмам при дворе королевском поверили и послали к гетману Доморацкого. С этих первых писем гетман коронный Яблоновский по королевскому указу прислал гетману Мазепе списки, которые с поданными тобою подлинными письмами ни в чем не сходны». Тут Чаадаев показал Окрасе письмо Яблоновского к Мазепе и списки с прежних Соломоновых писем: все это Мазепа переслал в Москву. «Доложи королевскому величеству, – продолжал Чаадаев, – что если он хочет правдивым сердцем с царским величеством по-братски поступить, то изволил бы прислать и первые, и вторые Соломонковы письма подлинные».

«Первые и вторые письма Соломонко действительно королю подавал, – отвечал Окраса, – только им король ни в чем тогда не поверил, поэтому их бросили без внимания, они затерялись, и перед моим отъездом отыскать их никак не могли, сыскали только последние листы, которые я и привез. Посылки к гетману Мазепе с призывом в польское подданство никакой не бывало от короля; пусть великие государи Соломонка на границе велят принять, а Доморацкого с письмом Шумлянского отдадут королю».

«Теперь Доморацкого отдать великие государи не приказали, – говорил Чаадаев, – потому что доведется ему с Соломонком дать очную ставку, а как дело кончится, то и Доморацкий будет отпущен. Ты говоришь, что король и первым письмам не поверил и не посылал к Мазепе; но по чьему приказанию посылал Шумлянский?» Окрасе показали подлинное письмо Шумлянского к Мазепе, прочли и расспросные речи Доморацкого, в которых тот показал, что послан был Шумлянским к Мазепе по приказанию королевскому. Окраса вздумал оправдывать Шумлянского, говорил, что в его письме нет ничего, кроме призыва на войну против бусурман. «Но о каком это иге говорит Шумлянский, которое надобно свергнуть? – спросил Чаадаев. – На украинских жителях татарского или турецкого ига нет!» Окраса замолчал.

Соломон был выдан. Его привезли в Москву, расстригли и под прежним его светским именем Семена Гродского подвергли пытке. Что он показал – неизвестно. Известно только то, что в Батурин поехали царские посланцы с известием, что Михайло Гадяцкий сослан в Сибирь, повезли к гетману и Семена Гродского. Мазепа требовал его неотступно, жаловался, что думный дьяк Украинцев без царского указа и без приказа боярина Льва Кирилловича Нарышкина велел Кочубею надзирать за гетманским поведением, отчего учинилось Кочубеево многое лукавственное коварство; гетман об этом ничего не знал, потому его и ни во что ставят; а Кочубей в дружбе с Полуботком. Полуботок бранил гетмана всячески в Киеве и доносил на него в Москве, но не мог ничего доказать и отослан был к гетману головою, однако в царской грамоте велено ему жить в своем имении до указу; от этого гетману учинилась великая стыдная печаль. Петрик, племянник Кочубеев, по такому же воровскому вымыслу отпущен в Крым, как Соломонка к королю; гетман слезно молит бога, чтоб бог выдал врага Соломонка на обличение других врагов.

Но когда Гродского привезли в Батурин, чтоб там казнить его смертию, то гетман, побивши челом за царскую милость, объявил, что он не может казнить Гродского без полковников, да и не желает его смерти, а гораздо лучше возить его по всем малороссийским городам и показывать народу для совершенной ему, гетману, старшине и всему Войску Запорожскому очистки. Но в Москве смотрели иначе; к Мазепе был послан указ: чернеца Соломонка, государственного изменника и замутителя, во время съезду старшины в Батурин казнить смертию, а по городам не возить, потому что о его воровстве известно всем. Когда старшина собралась, Мазепа велел генеральному писарю Кочубею прочесть перед нею московский розыск Гродского и показать его воровские письма и поддельные печати. Старшина и полковники, посмотря на письма и печати, сказали, что это дело не одного вора Соломонка, ясно, что он призван и научен другими злыми людьми. Гетман сказал им, чтоб они поставили перед себя преступника и расспросили, не было ли другого предводителя с ним в этом злом деле? Гродский был приведен пред старшину и говорил с клятвою свои прежние речи, что кроме Мишки Васильева других советников с ним не было, а если б были, то он и в Москве бы про них сказал и таких жестоких пыток и огня не терпел. 7 октября Гродского казнили, и у казни он сказал прежние же речи. Мазепа был недоволен, что Соломонка казнили смертию, а Михайлу Гадяцкого только сослали в Сибирь. «Следовало бы казнить смертию и Мишку, без пощады, – писал он царям, – потому что Соломонка перед казнию показал на Мишку как на человека, который его подучил на злобу; да будет монаршая воля; но мы просим покорнейше сына Мишкина не отпускать сюда на Украйну, потому что дерево злое плод злой творит». Гетманское желание насчет Гадяцкого исполнить было нельзя, ибо вот что говорит современное известие: «Пытан черкасский полковник Михаил Гадяцкий в государственном деле; с пытки он ни в чем не винился, очистился кровью и сослан в ссылку».

Петрик в своих возмутительных грамотах указывал на две тягости для малороссиян, за которые обвинял московское правительство: на аренду, или винный откуп, и на обычай жаловать населенные земли чиновникам, которые притесняют своих подданных. В Москве обратили на это внимание и послали сказать гетману, чтоб он подумал хорошенько, нельзя ли отстранить оба обвинения. Мазепа отвечал: «Аренда здесь, в малороссийских городах, не так налогами своими тяжела, как самым именем из давних времен ненавистна, надобно думать оттого, что при польской державе жиды ею владели и много вымышленных отягощений делали. Мы, посоветовавшись со старшиною и полковниками, разослали по всем полкам и городам универсалы, в которых прежде всего увещеваем, чтоб старшина наблюдала за арендою, не позволяя обижать людей, т. е. чтоб каждому человеку позволено было выкурить дома вина или купить где-нибудь в другом месте, кроме арендовых шинков, на свадьбу и на крестины; также разошлем универсалы с обнадеживанием народа, что гетман со старшиною ищет способов отменить аренду, а вместо нее найти какие-нибудь другие средства достать денег на войсковые расходы; пусть и весь народ, старшие и меньшие, посоветуются между собою и дадут нам знать, как им лучше: платить ли вместо аренды новую подать народом или наложить пошлину со всяких шинков? Касательно маетностей мы так рассудили со старшиною: которые особы в войске и народе считаются к службе негодными, а в силу наших универсалов владеют маетностями, у тех маетности отнять; у тех же, которые владеют маетностями по царским грамотам, отнять маетностей не смеем, ибо это значило бы нарушение монаршеской воли. Об этом просим милостивого указа и докладываем: запорожцы не раз давали нам знать и теперь чрез посланца нашего объявили, чтоб маетности от меньших особ были отобраны; не так нелюба им аренда, как это владение маетностями, и если мы их не отберем, то между народом встанет смута. Мы уже давно разослали повсюду универсалы, чтоб никто из владельцев не смел в пожалованных ему селах отягощать жителей большими работами и поборами и делать им какие бы то ни было обиды, чтобы на владельцев-притеснителей крестьяне подавали нам челобитья, по которым будет непременно расправа».

Новая мера отобрания маетностей прежде всего приложена была к Леонтию Полуботку. Миргородский полковник Данила Апостол донес, что когда Мазепа был в Москве, то сын Полуботка говорил ему, Апостолу, о враждебных намерениях Михайлы Гадяцкого. «Если, – писал Мазепа, – молодой Полуботок знал о замыслах Гадяцкого, то должен был знать и о замыслах Соломона, должен был знать об этом и отец его, тем более что старик, находясь на полковничестве переяславском, промышлял о гетманстве». Вследствие этого Полуботки, отец и сын, были посажены под караул и маетности отобраны.

В то время, когда Мазепа преследовал своих внутренних врагов, на западном берегу Палей все более и более приобретал славы в неутомимой борьбе с татарами. Тяжел пришелся он Крыму: там сравнивали его с Серком и подсылали к нему с предложениями, что хан сделает его лучше Хмельницкого, если только он перейдет на татарскую сторону. Положение Палея действительно стало похоже теперь на положение Хмельницкого: в польской стороне он оставаться не хотел, потому что козак не мог ужиться в ладу с панами; бил челом великим государям, но те не принимали, боясь нарушить мирный договор с Польшею, как из той же боязни не принимал Хмельницкого отец их; но Хмельницкий стал пугать Москву тем, что если не примет его православный царь, то он поддастся бусурманам; и Палей теперь, вследствие присылки из Крыма, получил возможность грозить тем же. При личном свидании с Мазепою в Барышевке он сказал ему, чтоб великие государи приняли его без отлагательства, а если он на их службу не надобен, то пусть ему об этом объявят прямо, и он сыщет себе место; и татары его к себе примут; великие государи напрасно так боятся нарушить мирный договор с Польшею: поляки хлопочут изо всех сил, как бы только отыскать случай к войне. Мазепа, сообщая об этом разговоре в Москву, прибавляет от себя, что если Палей перейдет к татарам, то и запорожцы пойдут вместе с ним туда же, что будет очень вредно для России: хорошо было бы поэтому Палея принять, а перед поляками отговориться тем, что он родился в Борзне; и если великие государи Палея примут, то он, Мазепа, сделает его полковником переяславским. Но из Москвы прежний ответ: Палея принять нельзя; гетман должен его уговаривать, не допускать, чтоб он в отчаянии перешел на бусурманскую сторону; а если учинится Палею совершенное утеснение, то он бы от полка своего отлучился тайно на переяславскую сторону. Но Мазепа этим не успокоился и в декабре 1692 года снова писал царям о Палее: просил внушить польскому правительству, какой вред будет христианству, если Палей будет приведен в отчаяние польскими притеснениями и отложится к татарам; но при этом гетман повторял прежнее: «Лучше было бы принять Палея со всеми людьми и с городком Хвастовым под царскую руку; если он, будучи малороссиянином по происхождению и приобретши такую знаменитость, перейдет к неприятелю, то в Малороссии поднимется волнение, прельщенные своеволием и добычею, многие люди потянутся отсюда к нему. Цари отвечали, что в случае крайности Палей с теми из своих полчан, которые из Запорожья и с восточной стороны Днепра, может перейти опять в Запорожье и, побывши там несколько времени, пусть расходятся в малороссийские города, куда кому сручно, где у кого есть родственники: за этот переход выговоров и причитанья с польской стороны не будет, а Палею перейти на Запорожье вовсе не бесчестно: каким путем он вышел из Запорожья в Польшу, тем же самым возвратится из Польши в Запорожье».