Бабочка - Ян Миклашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жалко конечно со снаряжением расставаться было, но ничего не поделать. Переодел мертвяка в своё обмундирование, ствол ему в руки вложил и в Карусель запихнул. Сам же дёру дал, к новичкам прибился поначалу, ну а там оно и пошло. Вот так с той поры и живу новой жизнью. Ладно, спать надо. Завтра ещё до Борща идти.
* * *— Борщ, нельзя быть таким алчным. — Гвоздь торговался с колоритным дядькой, вид которого выдавал в том то ли бывшего завхоза, то ли бывшего же директора столовой. — Я тебе приволок уникальную броню, а ты мне за неё пытаешься дать какие-то копейки.
— Сеня, дорогой мой человек, — выговор у Борща был весьма своеобразный и позволявший предполагать у него наличие одесских кровей, — ну ты таки сам подумай: вот ты принёс мне груду несвежего, и что немаловажно, нерабочего металлолома, а теперь хочешь за неё каких-то больших денег. Я понимаю, если бы она работала, но так ведь она не работает. И таких аккумуляторов у меня на складе нет и не было.
— Хорошо, Борщик. Тогда придётся мне эту броню запрятать в какой-нибудь из своих тайников и подождать, пока у тебя не появятся под неё батарейки. Десять штук она не стоит уж точно, а зная твои связи, я больше чем уверен, что эту броню у тебя купят вчетверо дороже не позднее сегодняшнего вечера, причём с руками оторвут. Сто процентов это конечно не триста, но тоже неплохо. Моё слово — двадцать.
— Ну вот почему ты, Гвоздь, такой упрямый и некультурный? Какое тебе дело до денежных средств, к которым ты отношения не имеешь?
— Борщ, не дави на жалость и не держи меня за дурака. Такой брони нет и у военсталов, а ты мне за неё предлагаешь гроши. Кстати, тут вот молодой человек хотел бы с тобой пообщаться.
— Этого молодого человека я вижу в первый раз и не могу представить, какой у него ко мне может быть интерес…
— Гвоздь, здесь всё глухо, — Макс с детства относился к торговцам с некоторой неприязнью. — Этого господина совершенно не интересуют записи покойного Шуры Суперпупера. Бери броню и пошли отсюда.
— Молодёжь нынче не только невоспитанная пошла, но и невероятно скорая на принятие необдуманных решений. — Борщ явно заинтересовался. — Не могли бы вы, юноша, рассказать, каким образом к вам попали записи весьма уважаемого сталкера?
— К вопросу о воспитанности, — Нимова задело упоминание разницы в возрасте. — В приличных заведениях солидным клиентам принято подавать чай.
— Гвоздь, ты где откопал этого интеллигента? — Борщ насторожился. — Яйца конечно курицу не учат, но…
— … но не тогда, когда эти яйца обзаводятся зубами ещё не вылупившись, — на лице Гвоздя отображалась плохо скрываемая радость от того, что кто-то наконец наступил Борщу на язык. — Ты прям как не человек. С Третьей Базы светило науки к тебе шло, информацию нёсло, а ты ему даже чаю с дороги не предложил, сразу про молодые его года речь завёл. …
За время своего пребывания на Аномальных, Борщ перевидал массу разнообразного народа. Захаживали к нему простые бедолаги, не сумевшие реализовать себя в нормальной жизни, и пытавшиеся сделать это здесь, заходили к нему и те, для кого там ничего интересного не осталось и хотелось им в жизни чего-то такого эдакого и нового. Глядя на таких, Борщ про себя усмехался — некоторые из данных сорвиголов порой приносили достаточно интересные штуки, но большая часть оставалась где-то там, будучи заведённой своим любопытством (а порой и нечистыми на совесть учителями) в мир иной. Он как никто знал, что выбор между «идти вперёд» или «отступить» в этом месте нужно трактовать как «умереть или остаться в живых». С поправкой, если под «отступить» не подразумевается «умереть».
Заходили к нему и люди подневольные, ставшие таковыми либо в силу особенностей маргинального социума, в котором им довелось родиться и расти, либо же такие, кому за периметром жизни не было. К последним Борщ относился особенно настороженно — вид их нередко был угрюм, а взгляд зачастую походил на взгляд затравленных зверей. Об обстоятельствах, сделавших их такими, он предпочитал не спрашивать, признавая право рассказать про это им самим, буде возникнет желание. Если те же маргиналы достаточно часто становились жертвами своих собственных неосторожности, показной самоуверенности и гипертрофированного чувства собственной важности, то вторые, казалось, были начисто лишены данных качеств, не переставая быть при этом крайне опасными своей непредсказуемостью, корни которой росли из их параноидальной скрытности. Ни о каком взаимном доверии между Борщом и ними речи быть не могло, впрочем, ему оно нужным и не было.
Но то были одиночки, с которыми Борща почти всегда связывали исключительно товарно-денежные отношения. Другое дело «контрабасы», «сектанты» и «ботаники» — с этими отношения выходили на качественно иной уровень, поскольку затрагивались истинные причины пребывания Борща на Аномальных территориях, а именно передача информации (и не только) о состоянии дел в этом месте за периметр и наоборот. Институт, в бытность свою международным проектом, создал своего рода перевалочную базу, на которой экспедиционные отряды могли бы в случае чего найти прибежище. Молодому Боре Борщевскому, у которого администраторские качества всегда преобладали над весьма посредственными талантами учёного, предложили достаточно выгодный контракт на год, который он, позарившись на действительно большие деньги, и подписал, за что позже неоднократно себя ругал.
Его мама, Сара Моисеевна Гольдштейн (фамилию Борщевский взял отцовскую, не смотря на то, что официального оформления отношений у родителей не было), времени даром не теряла, и пока молодой Борис рвал жопу на Аномальных, не уставая проклинать тот день, когда он согласился на «выгодное» предложение, подыскала для своего сына невесту из хорошей семьи. Боря маму любил и не стал печалить её известием о том, что внуков ей вряд ли светит увидеть, потому что «… какой-то кусок радиоактивного говна со сдохшим дозиметром таки додумался притащить на базу другой кусок радиоактивного говна, немного поменьше, но фонящий так, шо мухи дохли на подлёте…» Мухи и правда дохли, и вместе с ними до кучи сдохли борины качества как быка-производителя. Именно после того случая на всех базах ввели дополнительный контроль, а в институтских компах сделали дублирующий контур фунции определения излучений, только Борщевскому это уже было без разницы. Его лечили и небезуспешно, но после произошедшего возник у него пунктик, что подарочек Зоны присоединится к тому наследству, которое он собирался оставить своим будущим детям и вот этого-то он не желал категорически.
Получив после лечения заслуженный отпуск, он поехал домой, где любящая мама «..уже всё обставила..». Боря маму уважал, огорчать он её не любил, потому лихорадочно, смоля сигареты в тамбуре поезда одну за одной, думал, как бы ему так описать место своей работы, чтобы не подумали чего. Контракт он продлять не собирался, хотя ему и предлагали (денег, вместе с компенсацией за подорванное здоровье он получил прилично, а всех денег, как известно, не заработаешь), но надо было что-то придумать про то, чем он занимался последний год. Особенно если возникнет вопрос «…Боря, ты куришь?», поскольку курить он начал именно на Аномальных.
Маминым планам сбыться было не суждено — вернувшийся Борщевский совершенно не походил на того Бореньку, который год назад уехал «..в небольшую командировочку..». Помолвка не состоялась, но чтобы как-то компенсировать это, Борщевский на честно заработанные своим трудом и яйцами (но про этот эпизод маме знать было совершенно необязательно) деньги устроил себе и маме совместный круиз по Средиземноморью. Мама осталась довольна, Борщевский же и того больше, потому что, как было сказано ранее, маму он любил, уважал и старался её не расстраивать. По окончании отпуска он вернулся в институт в отдел хозяйственного планирования, где к нему приклеился ореол героя, побывавшего и выжившего там, куда никто из хозяйственников ехать не собирался ни за какие коврижки (история про борщёвы яйца, по всей видимости, каким-то образом вышла за пределы Аномальных). Жизнь потекла неспешным чередом, мама своих попыток найти любимому сыну достойную невесту не оставила и казалось, что всё наладилось.
Через полтора года мамы не стало. Для Бориса это был чудовищный удар, особенно если учесть, что была она для него не просто родственной душой, а всей его жизнью. Неделю после похорон он ходил по отделу сам не свой, пока его начальник, бывший в курсе отношений в их семье, не заявил, что ему в отделе зомби не нужны и чуть ли не насильно загнал его в один из институтских подмосковных пансионатов, попутно оставив в номере ящик водки «..для поправки душевного здоровья…». Заведующий пансионатом хоть и имел с борщёвским начальником прекрасные отношения, подобного не одобрил, однако сменил гнев на милость узнав, кто за год поднял самый удалённый институтский форпост на Аномальных и почему этот кто-то находится сейчас здесь. Борщевскому обеспечили условия полного комфорта.