Мой отец генерал (сборник) - Наталия Слюсарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время не стоит на месте. Пора. Мама в коридоре терпеливо держит на руках тяжелую генеральскую шинель. Вот отец подбросит шинель на плечи, застегнет ее на все пуговицы, выгнет грудь дугой и, высоко задрав отменно начищенный блестящий сапог, шагнет из нашей квартиры прямо на Красную площадь, чтобы через час пройти во главе второй колонны родной Краснознаменной Военно-воздушной академии прямо по диагонали нашего телевизора.
Тем временем нас призывает предпраздничная суета. На балконе в больших изогнутых фарфоровых блюдах стынет залитым катком холодец. Массивные вилки и ножи ждут, когда их наконец перетрут специальной пастой, чтобы они посветлели. Наполеоновские коржи, крошась и хрустя, обламываются в наших руках, и мы сражаемся, чтобы сохранить их целостность и округлость. Оставаясь бдеть и кухарничать, время от времени мы перекликаемся, осведомляясь друг у друга только по одному поводу:
– Ну что, наши прошли?
Кто-то всегда остается на дозоре поближе к голубому экрану.
– Нет, Фрунзенская идет.
И внезапно ворвавшимся сквозняком, налетая друг на друга, как раз в тот момент, когда переносится нужный стул из кухни в гостиную и загораживает всем дорогу, мы застывали разинув рты, как те бандерлоги, перед единственно истинным изображением и на единственно ласкающее слух приветствие:
– Здравствуйте, товарищи летчики!
– Здравия желаю, товарищ Маршал Советского Союза!
– Поздравляю вас с Праздником Победы, Первого мая, Седьмого ноября!!
– УРРА!!!
Вторым моментом «фигура, замри» был проход отца. Как начальник командного факультета, он шел сразу за знаменосцем, впереди своей колонны. Иногда его показывали почти целую минуту, что страшно долго. Развернув голову в сторону кремлевской кладки, аршинным шагом, выбрасывая ногу выше неба, он перемещался по Боровицкому холму. Привлекали наше благосклонное внимание еще только моряки. Они нравились нам белыми бескозырками и четким перебором черных клешей.
Возвращался отец всегда чрезвычайно довольный, с радостным отсветом ладно сработанного дела на лице. «Да всядем, братие, на свои брзыя комони, да позрим синего Дону!» Сняв кортик с золотым поясом и аккуратно отправив в гардероб парадный мундир, он тотчас включался в преображение стола. Скучные колбасы его не интересовали. Он растирал соус Цинской династии, украшая блюда сложными орнаментами, узорами из каперсов и брусники, бумажными хризантемами, черносливом, орехами, зеленью. Грузинско-китайский стол сиял. И если бы в тот вечер император Поднебесной Пу И был зван к нам на огонек, то, несомненно, в знак восхищения он подарил бы главному повару золотую канарейку. Но Пу И в те годы, кажется, парился на нарах в Забайкальском округе. Совсем пухо тебе, бедняга Пу И.
– Ну! За Русь святую! – Этим неизменным кратким тостом ведущий эскадрильи выруливал на старт, высоко держа бокал в правой руке.
Можно было бы признать, что Сидор Васильевич вдохновенно несет околесицу, если бы в конце все не приводилось к нужному знаменателю. Витийство его было чистой импровизацией. Поплутав вволю по вершинам снежных Кавказских гор, опустившись в холодные зеленые глубины морских вод, он мастерски шел на посадку, привязывая тост к личным качествам своих друзей, в честь кого и держалась пламенная речь. Во весь вечер никому, кроме себя, слова не давал, безоговорочно назначая только себя тамадой, да гости бы и удивились, если бы было иначе.
Бывало, что кто-либо из новичков, вдохновленный сладкими речами рапсода, желающий и себе хоть немного от славы тамады, подскакивал и кукарекал, чтобы и ему дали слово. Но преображенный хозяин ровным словом ничего не слышал. Мама теребила его за руку:
– Сережа, не видишь? Иван Семенович тоже хочет сказать.
Все напрасно. Отца несло ввысь. Пока его поднимало на своих крыльях вдохновение, он развивал и развивал тему. И даже нарочно заводил тост в острое пике и в штопор. Все уже были уверены, что он разобьется и не вывернет. Но неизменно и постоянно на последних метрах и секундах, на взявшейся неизвестно откуда новой логике, он воспарял над землей и плавно вел строй своих рассуждений на посадку. «Ничего не скажешь, искусство. Ну, Сидор Васильевич»! Собравшиеся за столом искренне восхищались и громко аплодировали. Через минуту-другую отец просил снова наполнить бокалы, чтобы ринуться в неизвестное. Великая пустота обнимала его, и он бросался в нее снова и снова, чтобы выиграть и этот бой.
У него был свой короткий промежуточный тост, как запасной аэродром, которым он пользовался между вылетами на истинные маршруты.
– Ну, тогда, – говорил он просто, – за здравие Мери! За взятие Дарданелл!
С кем бы я ни шла по улице, я всегда вначале перебегу на левую сторону. Привычка с детства, чтобы отцу было удобнее отдавать честь. А делает он это часто – четким заученным движением вскидывая ладонь ребром вверх. Наверное, он откозырял сегодня не менее тысячи раз, но он никогда не раздражается и не жалуется. Не чувствует он разве никакой усталости? Как будто у него одновременно две руки: одна вечным указателем смотрит вниз на посадочную полосу, а другая всегда устремлена вертикально в небо, на взлет.
Сегодня мы отпросились у мамы в парк ЦДСА. Это совсем близко от нашего дома. В тенистом углу парка меня ждут качели-лодочки, и, скорее всего, мы еще возьмем напрокат лодку с настоящими веслами, и я смогу погрести. Я знаю, что папа ни в чем не может мне отказать. У него широкий шаг, и я стараюсь не отставать. Ток. Ток. Правая рука генерала игрушечным механическим паяцем без устали взлетает на свой турникет...
Прошли годы. Много лет. Теперь мне не надо занимать никакой позиции. Напевая: «Все выше, и выше, и выше», я держусь середины тротуара. Навстречу двое солдат. Один из них, ссутулившись, наискось перерезает мне путь. Руки утопил в карманы, наверное, бедняга совсем промерз. Он что-то невнятно шепчет. Я ничего не разберу.
– Что? Что? – участливо переспрашиваю я. – Не понимаю.
Солдат тихо курлычет свое, только что не по-китайски.
– Что? Ку-ить? А, курить... – осеняет меня. Но я сама не курю.
Солдатик не отходит, заискивающе глядя на меня снизу вверх.
Наконец до меня, недогадливой, доходит, что надо же дать денег на «покурить». Я даю ему какие-то рубли.
В другой раз повторилась примерно та же сцена, только вместо «покурить» просипело «покушать». Пересыпая в карман горку мелочи, которую я ему наскребла, я отметила про себя, что солдат выглядел совершенно счастливым и радостно улыбался.
Что же это за сволочи командиры, что не дают своим солдатам есть? Разве таким должен быть русский солдат?
Мое представление о служивом – совсем другое. Мой – бодрый солдат, только что сваривший кашу из топора и бодро вышагивающий по лесной дороге: ать-два, ать-два. За поворотом на карауле – другой, стойкий, оловянный, на одной ноге. В памяти перелистываются страницы сражений. Редут, на котором в живых остались трое, Раевский с двумя сыновьями-подростками, перед которыми расступается французская армия. Горстка старой гвардии в ответ на предложение Веллингтона сдаться, за секунду до выпущенных в них ядер, запускает во врага – «merdue». И с того же Ватерлоо – бегущие с поля боя французские солдаты, огибающие стоящего у них на пути маршала со словами: «Да здравствует маршал Ней!» Пусть даже так, но солдатика, счастливого оттого, что ему подают милостыню, я плохо себе представляю. О, бедная русская армия! Не провиантом оскудела ты...
А вот впереди, кажется, еще один «аника», свесивший голову на пуговицы. «Ну, что ты глядишь, как разочарованная свинья в лужу?» – ткнул бы ему ротмистр Дрозд из повести Куприна, понимавший толк в таких делах.
Ах, в конце концов, мне-то что за дело? Я вообще женщина, хотя, с другой стороны, если подумать, и дочь старшего авиационного начальника Ляодунского полуострова.
Минувшей осенью в Крыму, на горе Клементьева, в поисках нужной точки для снятия панорамы, неожиданно обнаружила старый дзот на склоне оврага. Гильзы – в круг, и черные тряпочки, вполне возможно, ленточки с бескозырки. Грунтовая дорога, по которой проехали еще пару километров, обрывалась над пропастью. На краю обрыва – смотровая площадка; ее украшала, если так можно выразиться, покосившаяся, в трещинах и в облупившейся голубой краске арка. По фасаду – стертые буквы сложились в поэтическую надпись: «ЗВЕЗДОПАД ВОСПОМИНАНИЙ».
– А это что такое? – поинтересовались мы у шофера, местного.
– Это еще со времен Королева, первые космонавты поставили здесь эту арку в память о запусках своих летательных аппаратов.
Первые космонавты. Они все учились у отца на факультете. Но что с того? Даже Гагарина никто не вспоминает сегодня – забыт или почти забыт. А он бывал у нас дома в гостях. И на память, вдохновленный красотой китайских иероглифов на шелке, отец попросил Юру перед уходом расписаться на скатерти (он не хотел обычного автографа). И тот написал ему целое письмо.