Моя повесть-2. Пространство Эвклида - Кузьма Петров-Водкин

    Вот тебе и ноги тонки!… Ну и сукины дети! - кому-то понеслось из городишек, из сел и деревень.

    Частушки и песенки исчезли быстро, осталась одна годная для всех будущих случаев:

    Последний нонешний денечек

    Гуляю с вами я, друзья,

    А завтра-завтра, чуть светочек,

    Заплачет вся моя семья…

    После широты сибирской географии тесно стало по деревням: то здесь, то там огнем начали мужики отодвигать от своих чересполосиц гумна и службы помещиков.

    Растительная жизнь дрогнула. Ей становилось тесно в обветшалых формах…

    В столицах появились модные японские духи, кимоно и некоторые чувственные замашки. Всплыли Хокусай, Хирошиге, великие японские мастера цветной графики, с неожиданной для нас экспрессией изображения.

    Начетчики заговорили об антихристовых временах открыто. Им резонно возражали, что, мол, еще рано антихристу быть, - Китай еще не поднялся.

    - Китай - это на загладку, - уверяли начетчики, - Китай всему крышку сделает.

    Посеянное в нас декадентством с его дурманными намеками, как изжога от неудобоваримой пищи, мучило нас, художническую молодежь. Мы бросались от индивидуализма к скопу, к запоздалому упрощенству; от непротивления к бунту, чтоб только все стало вокруг нас не таким, каким оно было. То мы бросались с головой в нашу работу, ища в ней защиты от хаоса номенклатур и от неточных жестов, то вливались в гущу революционных подполий, чтобы в дисциплине боевого поведения ощутить полноту и прочность жизни.

    Мы судорожились…

    Самоубийство - это прибежище выбитых из уюта людей - сделалось угрожающим в рядах наших слабых товарищей.

    - Хочу дальнейшей формы существования…

    - Не хотелось бы умирать, да, видно, так надо…

    - Пакостно стало на земле… - пачками оставлялись записки смертников.

    Андрей А. - студент, кончающий архитектор. Мягкого характера, вдумчивый. Сын крестьянина, еще полный пейзажного озарения.

    Всю ночь читали мы с ним "Фауста", купались в космической романтике. Останавливались на отрывках, делились впечатлениями, цеплялись за образы Гете, доводя их до наших возможностей.

    Вставали перед нами века земных наслоений, сдвиги и катастрофы, ритмизованные гением художника.

    Чеканились перед нами периоды мировых событий. Как звоны пасхальных колоколов, гудели внутрипластовые металлы.

    Ряды атмосфер обвивали землю, удаляясь в глубину других систем и туманностей…

    - Да, жизнь пленительна, - говорил Андрей со своей пейзажной чувствительностью.

    В окна показался рассвет, когда с книгой пошли мы бродить городом. Весенняя Москва просыпалась. Тараторя по мостовой, ассенизационный обоз провонял к Красным воротам.

    Весенний воздух был незаглушим. Путались в него печеный хлеб и кислота харчевен и сливались с запахом почек тополей и молодой зелени газонов. Шум просыпавшегося города из густых нот далекого гула переходил в различимые до человеческого голоса звуки, до чириканья веселящихся воробьев.

    На ходу и приседами на тумбах продолжали мы чтение поэмы.

    У вокзалов на площади уже начиналась путешественная сутолока грузов, чемоданов и людей.

    Здесь, на груде камней, уселись мы и продолжали чтение. Оборванец, баба с узлом и мастеровой приткнулись к нам. Баба вздыхала от замысловатости Гете.

    - Складно, как в песне, - сказал мастеровой.

    - Не в складе дело, - тут про жизнь всякую излагается, - разъяснил мастеровому оборванец и придвинулся ближе к нам, как бы отстраняясь от непонимания соседей и прихорашиваясь перед нами.

    - Дозвольте папиросочку покурить… - сказал он. Следом попросил и мастеровой.

    Что папироса, - в таком состоянии и пиджак отдашь.

    - Вот она, коробка, курите, земные жители, во славу великого искусства! - сказал Андрей. - Все минует, все сроки пройдут, - не минует и не пройдет творец-художник! Но вот когда он подохнет, тогда крышка и всем нам, милые жители!

    Баба, по наитию от торжественного тона Андрея, пустила слезы и стала вытирать их узелком платка.

    - Чего ему подыхать, - поживет! - сказал мастеровой и бодро сплюнул. Сжал недокурок между пальцами, сунул за ухо и поднял на плечо сумку с инструментом. Еще сплюнул, видно, вместо матерка, - и к оборванцу:

    - И как это ты, братюга, свободу себе выхлопотал?

    - Да уж как мог!

    - То-то, только ты к бабе не приловчайся…

    - Не бойсь, не обкраду, - потому обзнакомились… Микрокосмы и макрокосмы Гете двигали жизнью. Было как-то по-особенному нам весело…

    А в эту же ночь Андрей А. покончил с собой. Он сумел перед смертью бросить мне открытку, в которой было: "Как ни прав Гете, но все-таки мне умереть надо… Прощай и не следуй моему примеру…"

    А почему бы и не последовать?! Творчество с моей шкурой не кончится… И вдруг в памяти плотно к моим глазам зарисовалось лицо девушки с подрезанными волосами, строгое и как бы говорившее: "Не шали, не спеши, друг мой!…"

    Набросала история в котел русской снеди, и забродило по кругам котла содержимое. Легковесное скопилось наверху, опенилось будущим наваром. И вот снизу, один за другим, забулькали пузыри, вынося на поверхность крупинки. "Это я", - успевала только вскрикнуть одна из них, подброшенная снизу, как ее сменяла другая, третья: "Я, я, я"; с "буль, буль, буль" смешивалось уже ворчание котла в мычание: "Мы, мы, мы…"

    Куда расплеснется раскипевшийся котел, сколько хлама разбросит он по золовому поду печки? Быть самозванцам в котле, старателям сдуру быть, но еда сварится!…

    Судороги предвещали не местный перелом. Переселение народов вширь закончилось, - податься больше некуда; все плодородные места планеты замечены и исковырены, осталось только оплодотворить почвы пустынь, взорвать и разрыхлить горы, чтоб было куда раздвинуться людскому улью, а такое переселение - дело казенное, по ярлыкам переселенческих ведомств, - остался, значит, один верх для пространственного благополучия народов: кто выше из них взметнет творческую энергию, облюдит Марс, отремонтирует бездельничающую Луну, урегулирует тепло и холод межпланетных путей. Матч предстоял всеземной, и победителем окажется тот, кто подвижнее в перестройке органических своих клеток и в приспособлении кровяных телец.

    Я не видел врагов событиям. Форсунки пламенили кислород, котлы прочили свои скрепы, чтоб сдержать ошалевший от расширения воздух; подрагивала, но не сдавалась основа фундамента, каменными лапами вцепившись в землю. Приводные ремни стариковски шершавили на маховиках; размышляли на мертвых точках рычаги. Вдали от шума выходила продукция…

    Всем было место и дело в большом хозяйстве.

    Потомки наши со временем разберутся от винтика к винтику в событиях; доисследуются до первопричины: почему закипел котел и почему вообще котлы кипят; моя задача - в том, чтоб посильно показать живой материал, из которого строился я и мои однолетки…

    Шел тысяча девятьсот четвертый год.

    В это головоломное время хорошо было передохнуть на Чехове в Художественном театре. Простой, человеческий язык, лирика и мягкий юмор людей, видящих конец накопленного ими уюта, смягчали впечатления извне. Может быть, благодаря Антону Павловичу мои драматические пробы имели свои продолжения. О первой пробе после "Звенящего острова" стыдно вспомнить мне. Это была непревзойденная мною в дальнейшем галиматья с засосом в глубину всех вещей. Стыдно мне не оттого, что я ее написал, а что я ее вручил для ознакомления Станиславскому. Надо быть поистине милым, галантным Константином Сергеевичем, чтоб приложить к возвращенному мне обратно манускрипту такое, а не более вразумительное письмо:

    "…Сообщаю вам, что ваша пьеса "Сны жемчужины" в нашем театре не могла бы иметь успеха…"

    Название пьесы мало говорит о ее содержании: жемчужина тут ни при чем, но самая распрекраснейшая в мире женщина умирает, - в этом завязка пьесы… Герои-мужчины, художник и доктор, влюбленные в умершую так, как теперешней молодежи и во сне не снилось, тоскуют над ее гробом…

    Первый акт в склепе, на кладбище. Тоске и отчаянию, казалось бы, нет конца, хоть умерщвляй заодно и героев, но с женщиной произошла научно обоснованная летаргия, и она оживает…

    Нехорошо с моей стороны издеваться над когда-то выстраданными образами, но думаю, что это поможет многим припомнить их собственные безудержности молодых лет, а к тому же для правдивости изложения событий со мной и вокруг меня я должен быть безжалостным, тем более, юноша, носивший мое имя лет тридцать тому назад, и мне-то представляется сейчас действовавшим на свой собственный, а не на мой риск…

    Женщина с опытом смерти вдохновляет влюбленных в нее: доктор посвящает себя изучению умерших, чтоб найти способ восстановления разрушенной ткани, а художник пишет замечательную картину, которая переиначит мир…