Мордовский марафон - Эдуард Кузнецов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Васька воровски стрельнул глазами по окнам: «На Молочнице… Ну где вот моя мать-то работает — два километра отсюда. Так там у Кольки-Жмота в пристройке две бесконвойницы живут — зэчки, которые без охраны, а наверху дырка, так он лестницу приставит, и все видно…»
Васькина таинственная скороговорка сулила какую-то ужасную тайну, на зов которой нельзя было не откликнуться. «А что там?» — невольно понизив голос, спросил Олег.
«Так к ним же солдаты ходят…».
«И что они?»
«Как что?! Не знаешь, что ли, что папка с мамкой ночью делают? А они при свете… Покраснел-то! Как девка!»
Олег отвернулся.
Расправив белоснежные паруса, поскрипывая мачтами, стремительная «Эспаньола» лихо пенит изумрудные воды Карибского моря. Скрестив руки на груди, мужественные бородачи с ятаганами и широкоствольными пистолетами за красными кушаками не спускают с него преданных глаз. «На рею подлеца!» сурово бросает он. «Пощади!» — валяется в ногах у него Васька. «Нет тебе пощады-прощенья во веки веков! Аминь!»
«Ты не обижайся, — тронул его за рукав Васька. — Это я так просто. Ты бы глянул только: обалдеешь, какие они там номера откалывают. А одна, Танька-Дешевка звать, толстая такая и сиськи, как у коровы. Так она и без солдат, выпьет когда, вся голая ходит, в одних чулках, или возьмет и на голову станет: «Я акробаткой работала!» — кричит, а чулки все в дырах. Колька, гад, по полтине с носа дерет, ему и кличка Жмот. Ну? Идем?»
«Не-а», — мотнул головой Олег.
«Сдрейфил? — прищурился Васька. — Очко играет?»
«И не сдрейфил вовсе. Просто мне неинтересно и все».
«Эх ты, сопля!» — Васька презрительно сплюнул и, шагнув на дорогу, смаху пнул консервную банку.
«Вась, — заискивающе позвал Олег. — А ты кем будешь после школы?»
Васька поджал толстые губы и снова сплюнул.
«Офицером, конечно, — снизошел он все-таки. — Как дядя Витя. Он деньгу зашибает что надо, и работенка не пыльная… Слушай! — вдруг загорелся он и шагнул к Олегу. — Займи мне полтину. До субботы верну, сукой быть! Возьму у пахана на кино, он обещал, и верну».
«У меня нет… только рублями», — снова заскучал Олег.
«Так давай рубль. Какая разница? Сдачу я тебе сегодня же верну».
«Я не могу», — смущенно промямлил Олег.
«Ну ты и жмот, ох и жмот! Сразу видать, что городской…».
«Сам ты жмот… Мне бинокль надо купить».
«На кой он тебе хрен? Бинокль!.. Да у нас в магазине за полтора рубля такие бинокли — отсюда Потьму видать».
«Врешь?!»
«Больно надо».
«А где это?»
«В Молочнице. Только тебе все равно не продадут, они для взрослых, у кого паспорт. Но я могу, по блату: мы с продавщицыным сыном во какие кореши, на одной парте сидим. Для тебя так и быть — слетаю».
Олег, нырнув рукой в брючный карман, на ощупь отделил хрусткую трешку… Васька, скользнув глазами по окнам, выхватил деньги и сунул их за пазуху.
«А полтину я тебе в субботу верну. В крайности — в воскресенье», — заверил он.
«А они с ремешком?»
«А как же! С желтым есть и с черным. Тебе с каким?»
«С желтым».
«С желтым так с желтым. Ну, пока — я полетел. Да смотри, матери не проболтайся. Если спросит, скажи: в клуб пошел на бильярде играть. Понял?»
Береза, словно ставшая на голову баба, растопырила толстые, в венозных буграх ноги, сквозь дыры в черных чулках тут и там зияла белая кожа… Олег отвернулся.
«С биноклем все в порядке, но где разыскать старинную «Лоцию»? — задумался он. — Может, написать отцу? Пусть поищет у старых моряков — их там полно, ведь до моря рукой подать до Кандаламши».
* * *Засучив рукава цветастого платья, тетя Нина топталась у плиты. Пахло жареной картошкой.
«Нагулялся? — обернулась она к двери. — А где же Васька? У калитки ведь сшивался…».
«Он в клуб пошел, играть в бильярд».
«Что же он не пожрамши-то? А ты садись-ка щец похлебай да картошка вот доходит уже, и марш на печь — полы буду мыть. Да и поспи малость — тоже, небось, с утра на ногах-то…».
«Мы в шесть встали, по радио».
«А ты чего же не пошел на бильярде-то?» — дед отложил газету и снял очки.
«Я не умею, дедушка».
«Это ты зря: Бильярд — первейшая штука, кто умеет. В доме офицеров или, скажем, на курорте шушера всякая футболы гоняет, кто посолидней, тот на бильярде. И знакомстве можно свести, и вообще».
«Я в шахматы могу, — похвастался Олег. — Первое место и нашем классе».
«Шахматы — тоже хорошо, но все же не то. Шахматы — игра умственная, увлекся и, глядишь, обыграл ненароком какое ни то начальство — ему и обидно. А в бильярд — ничего, в бильярд не обидно».
Есть ему не хотелось, но из вежливости он кое-как дохлебал миску щей и, пошвырявшись в сковороде с картошкой, вскарабкался на печь.
«И куда эта кобелина провалилась? — услышал он уже засыпая. — Опять нажрется до блевотины».
«К Витьке, небось, заскочил, — успокаивающе пробубнил дед. — Вместе и придут».
«Завтра с утра, — успел подумать Олег, — напишу отцу в Кандаламшу».
* * *Что-то грохнуло, и он проснулся.
«Он же как есть бродяга!» — выкрикнул дядя Коля.
«И нами вроде как брезгует», — поддержал его дед.
Олег догадался, что сидевший спиной к печи остроплечий мужчина в зеленой рубахе — дядя Витя. На вешалке топорщился его китель с тремя звездочками на погонах.
«Значит, за хозяйственника выходит? — дядя Витя бросил письмо на стол. Рационально».
«Проворуется — к нам на семерку попадет или на первый[21]», — рассмеялась тетя Нина.
«Не проворуется, — осадил ее дед. — До полета дожил, под судом-следствием не состоял — значит, умный человек».
«А что это она, Настька-то, в конце самом пишет рэ и пятерку? Пять рублей, что ли? А какие пять рублей, не пойму».
«Ну ты даешь, прапорщик! — развеселился дядя Витя. — Какие же это пять рублей! Это по-немецки пэ и эс — значит «после следует». Всегда в конце письма ставится».
«Ты смотри, — обиделся дядя Коля, — какие нынче грамотные все. Нет чтобы по-русски, давай им по-фрицевски… Шибко-то грамотные полосатую вон шкуру носят! А мне, — громыхнул он кулаком по столу, — плевать с высокой колокольни! Вот хоть бы и Настька — училась, училась на врача этого, а всего сто десять получает, а я неученый, а две сотни вынь да положь, и Нинка — сто шестьдесят!»
«Грамота делу не помеха, — веско сказал дед. — Хотя при нашей специальности и без нее не велика беда! Я вот с 32-го по самый 70-й при лагерях, а скажи мне: иди министром — ни за какие коврижки! Сколько их за мой век, министров этих, сковырнули — был и сплыл, а я, к примеру, как ходил в почете, так и на пенсию с музыкой проводили. Когда б не нога, я бы и еще послужил».
«Белую-то всю скушали, — тетя Нина поднялась из-за стола, вышла в сени и тут же вернулась с графином какой-то мутной, как кисель, жидкости. — Ну-ка домашненькой…».
«У меня тут, — дядя Коля пьяно икнул, — один штукарь, едри его под хвост, ручку, понимаешь, вертанул, — он подцепил из голубой миски кусок студня. Да… Так обидно… За пачку индейского[22] один, уже освободился, смастырил наборная и с красной звездочкой на конце. Ну, мне показалось на одного, я его завел за баню да по боку, да по шеям, а тут узнаю — не он. Вишь, как оно бывает… Да, не он, а зверек один, армян, в больничке сейчас лежит. Ну, черножопый, приедешь — я тебе пропишу! Я тебе… В общем, жить будешь, а на бабу не потянет!»
«У нас бы за такое «по боку» крику не обобраться», — сказал дядя Витя.
«Я потому и ушел от вас к жулью — с ними не в пример легче. Больно вы цацкаетесь со своими «политиками»».
«Скажешь тоже — цацкаемся! А посади-ка к нам любого блатного-разблатного белугой взвоет… Можно и без «по боку» такой регламент учредить, что только держись! Впрочем, мы и физическими, так сказать, мерами не пренебрегаем, но чтобы без свидетелей».
«Без физических нельзя, это так», — подтвердил дед.
«Мо-ожно! — вдруг не согласился дядя Витя. — Еще как мо-ожно!.. Конечно, если пара тысяч контингенту — тяжело, а как у нас все наперечет, так если с него глаз не спускать, то всегда нащупаешь, где у него болит. Я вот его свидания лишу или на голодный паек посажу, а то, например, книги да тетради заберу на проверку вроде, да обложки пообрываю, да тетрадь другую вроде как потеряю, да письма все перекрою, он и взвоет, а взвыл да обругал — пожалте, в карцер, на хлеб-на воду. Я сегодня как раз, хоть не курю, задымил «Беломорину» и за хожу в одиночку к Зибельману — у него и слюнки потекли, думал — попросит, но нет — вытерпел… Как, спрашиваю, жалобы имеются? Ночью холодно, говорит, нельзя ли бушлат? Да вы что, я ему… у нас это строго — только на вы… да вы что — июнь на дворе! А там и в самом деле не так холодно, как сыро — под окнами-то болото, да и погода вон какая. Ну-ка попробуй на фунте да на воде, да в одной курточке тряпичной целый день ни присесть, ни прилечь… Июнь, говорю, на дворе уже. Он глазами так и сверлит — съел бы! Ах вы, кричит, такие-сякие, книги мои порвали, людоеды! Ах, ты так? Я сейчас сажусь — и рапорт: «За оскорбление и так далее» — пятнадцать суток ему еще обеспечено как пить дать».
