Полное собрание сочинений. Том 38. - Л. Н. Толстой

— Какое заявленіе? Что тебѣ нужно?

Просившій сдѣлать заявленіе былъ бѣлокурый курчавый человѣкъ съ маленькой бородкой, длиннымъ носомъ и нахмуреннымъ лбомъ, на которомъ во время рѣчи постоянно содрогались мускулы надъ бровями.

— Заявленіе въ томъ, что я въ солдатахъ, — онъ поправился, — въ войскѣ служить не могу. — И сказавъ это, у него задрожали не только мускулы лба и лѣвая бровь, но и щеки, и онъ поблѣднѣлъ.

— Что жъ ты нездоровъ? Чѣмъ? — сказалъ Порхуновъ. — Докторъ, пожалуйста....

— Я здоровъ. А не могу присягать, оружія брать не могу по своей убѣжденіи.

— Какое убѣжденіе?

— А то, что я въ Бога вѣрую и Христа вѣрую и убійцей быть не могу...

Иванъ Федоровичъ оглянулся на сотоварищей, помолчалъ. Лицо его сдѣлалось серьезно.

— Такъ, — сказалъ онъ. — Я вамъ (онъ сказалъ уже вамъ, а не тебѣ) доказывать не могу и не считаю себя къ этому обязаннымъ, можете или не можете вы служить. Мое дѣло зачислить васъ какъ принятаго. А свои убѣжденія вы выразите ужъ своему начальству. Слѣдующій...

Воинское присутствіе протянулось до двухъ часовъ. Позавтракавъ, опять взялись за дѣла: съѣздъ земскихъ начальниковъ, потомъ тюремное, и такъ дальше до пяти часовъ.

Вечеръ Иванъ Федоровичъ провелъ на своей квартирѣ, сначала подписывая бумаги, а потомъ за винтомъ съ Предсѣдателемъ, Докторомъ и воинскимъ начальникомъ. Поѣздъ шелъ рано утромъ. Не выспавшись, онъ всталъ рано утромъ, сѣлъ въ поѣздъ, вышелъ на своей станціи, гдѣ ждала его прекрасная, съ бубенчиками тройка караковыхъ своего полурысистаго завода и старый кучеръ Ѳедотъ, другъ дома. И къ девяти часамъ утра подъѣзжалъ мимо парка къ большому двухъэтажному дому въ Порхуновѣ-Никольскомъ.

3.

Семья Егора Кузьмина состояла изъ отца уже старѣющаго и пьющаго человѣка и меньшаго брата, старухи матери и своей молодой жены, на которой его женили, когда ему было только восемнадцать лѣтъ. Работать ему приходилось много. Но работа не тяготила его, и онъ, какъ и всѣ люди, хотя и безсознательно, но любилъ земледѣльческій трудъ. Онъ былъ способный къ умственной дѣятельности человѣкъ и въ школѣ былъ хорошимъ ученикомъ и пользовался всякимъ часомъ досуга, особенно зимой, чтобы читать. Учитель любилъ его и давалъ ему книги образовательныя, научныя и по естественнымъ наукамъ, и по астрономіи. И когда ему еще было только семнадцать лѣтъ, въ душѣ его совершился измѣнившій все его отношеніе къ окружающему переворотъ. Ему вдругъ открылась совершенно новая для него вѣра, разрушившая всё то, во что онъ прежде вѣрилъ, открылся міръ здраваго смысла. Поражало его не то, что поражаетъ многихъ людей изъ народа, когда для нихъ открывается область науки — величіе міра — разстоянія, массы звѣздъ, не глубина изслѣдованія, остроумныхъ догадокъ, но поразило, главное, больше всего здравый смыслъ, признаваемый обязательнымъ для всякаго познанія. Поразило то, что надо вѣрить не тому, что старики сказываютъ, даже не тому, что говоритъ попъ, ни даже тому, что написано въ какихъ бы то ни было книгахъ, а тому, что говоритъ разумъ. Это было открытіе, измѣнившее всё его міровоззрѣніе, а потомъ и всю его жизнь.

Скоро послѣ этого къ нимъ пріѣхавшіе на праздникъ изъ Москвы жившіе тамъ на заводѣ молодые люди ихъ деревни привезли революціонныя книги и свободныя рѣчи. Книги были: Солдатскій подвигъ, Царь голодъ, Сказка о четырехъ братьяхъ и Пауки и мухи. И книги эти подѣйствовали на него теперь особенно сильно.

Они теоретически объяснили значеніе того, что онъ только видѣлъ и понималъ, но боками своими чувствовалъ: У него и отца было два съ половиной надѣла, двѣ съ половиной десятины. Хлѣба не хватало въ средніе года, про сѣно и говорить нечего. Мало того, лѣтомъ кормить скотину, коровъ, для молока ребятамъ, было не на чемъ. Пары были обглоданы до земли, и какъ только не было дождя, голодная скотина мычала безъ корма, а у купца и у барыни-сосѣдки сады, лѣса, поляны, луга, приходи за деньги — 50 въ день косить. Имъ накосишь, они продадутъ, а твоя скотина реветъ безъ корма, и ребята безъ молока. Всё это было и прежде, но онъ не видалъ этого. Теперь же онъ не только видѣлъ, но чувствовалъ всѣмъ существомъ. Прежде былъ міръ суевѣрій, скрывавшій это. Теперь ничто уже не скрывало для него всю жестокость и безуміе такого устройства жизни. Онъ не вѣрилъ уже ни во что, а всё провѣрялъ. Повѣряя экономическую жизнь, онъ увидалъ не только ужасающія неправды, но еще болѣе ужасную нелѣпость. То же самое онъ увидалъ и въ религіозной жизни окружающихъ. Но ему казалось это не важно, и онъ продолжалъ жить, какъ всѣ, ходилъ и въ церковь и говѣлъ и посты соблюдалъ, и крестился, садясь за столъ и выходя, и молился утромъ и вечеромъ.

4.

На зиму Егоръ поѣхалъ въ Москву. Товарищи обѣщали ему мѣсто на фабрикѣ. Онъ поѣхалъ и мѣсто вышло, 20 рублей въ мѣсяцъ, и обѣщали прибавку. Здѣсь въ Москвѣ среди фабричнаго народа Егоръ увидалъ съ такой же ясностью, какъ онъ видѣлъ въ деревнѣ, всю жестокость и несправедливость положенія крестьянина, еще худшее положеніе фабричнаго. Люди, женщины, слабые больные дѣти по 12 часовъ въ сутки, убивая свои жизни, работали какія-нибудь ненужныя глупости для богачей: конфеты, духи, бронзы и всякую дрянь, и эти богачи спокойно забирали въ свои лопающіеся отъ избытка сундуки деньги, добываемыя этими затратами жизней человѣческихъ. И такъ шли поколѣнія за поколѣніями и никто не видѣлъ, не хотѣлъ видѣть ни неправды, ни безумія этого. Въ Москвѣ онъ еще больше сталъ ненавидѣть людей, творящихъ неправду, и сталъ все больше и больше надѣяться на возможность уничтоженія этой неправды. Но онъ не дожилъ въ Москвѣ и мѣсяца. Его арестовали въ собраніи рабочихъ, судили и присудили на три мѣсяца тюрьмы.

Въ тюрьмѣ, въ общей камерѣ, онъ сначала сошелся съ такими же соціалъ-революціонерами, какъ и онъ, но потомъ, чѣмъ ближе онъ узнавалъ ихъ, тѣмъ больше его отталкивало отъ нихъ ихъ самолюбіе, честолюбіе, тщеславіе, задоръ. Онъ еще серьезнѣе, строже къ себѣ сталъ думать. И тутъ случилось то, что въ ихъ камеру былъ посаженъ крестьянинъ за поруганіе святыни, т.-е. иконъ, и общеніе съ этимъ кроткимъ, всегда спокойнымъ и ко всѣмъ любовнымъ человѣкомъ открыло еще болѣе простое и разумное пониманіе жизни. Человѣкъ этотъ, Митичка, какъ его прозвали всѣ уважавшіе его сожители, объяснилъ ему то, что всё зло, всѣ грѣхи міра не оттого, что злые люди людей обижаютъ, отняли землю, труды отбираютъ, а оттого, что сами люди не по Божьи живутъ. Живи только по Божьи и «никто табѣ ничего не сдѣлатъ», что вѣра вся въ Евангеліи. Въ Евангеліи. Попы его все переворотили. Надо жить по Евангелію, а не по поповской вѣрѣ. А по Евангелію жить надо не служить князю міра сего. А только Богу.

И Егоръ сталъ понимать все больше и больше и, когда вышелъ изъ тюрьмы, разошелся съ прежними товарищами и сталъ совсѣмъ по иному жить. На мѣсто прежнее его не взяли и Егоръ поѣхалъ къ отцу и женѣ и сталъ, какъ прежде, работать. И все бы было хорошо, да теперь ужъ Егоръ не могъ по-прежнему исполнять всѣ церковные обычаи, пересталъ ходить въ церковь, не соблюдалъ посты, даже не крестился. И когда отецъ и мать укоряли его, старался толковать имъ, но они не понимали. Отецъ даже разъ пьяный побилъ его. Егоръ сдержался. Но отпросился опять въ Москву и уѣхалъ. Въ Москвѣ долго не было мѣста, и потому не могъ посылать денегъ, а отецъ сердился и писалъ ему такъ:

«вопервыхъ строкахъ моего писма дорогому моему сыну Егору Иванову отъ матушки вашей Авдотьи Ивановни посылаю я тибе свое родитилское благословения которое можетъ служить погробъ вашей жизни навеки нирушымай и посылаю я тибе ниской поклонъ и желаю быт здоровымъ навсегда благополучнимъ дорогому нашему братцу Егору Ивановичу отъ сестрицивъ вашехъ варвари и Анни и Александри Ивановыхъ посылаемъ мы тибе по нискому поклону и желаемъ быть здоровымъ дорогому моему супругу Егору Иванову отъ супруги вашей варвари михалловни и здочкою нашей катеринои егоровни посылаю я тибе свое супружецкое почтения ниской поклонъ и желаю я тибе быть здоровымъ и навьсегда благо получнимъ милой мой сынъ Егоръ Иванычъ пополучению моего писма Абирай свою жену и Ачищай мою квартеру чтобы ей небыло А я сней жить нимогу и она нажаловаласъ своемъ роднимъ бывто я не учаю что ты деникъ нишлеш и Атымаю веснорядъ которой мы купили и Астрамили мою сестру навсю диревню смеху наделали А я и ничево и низнаю Я ей слова ниговорила ни проденьги ни пронорядъ А если ты ее ни возмеш то я своемъ судомъ ее выгоню вонъ чтобы небыло ей унасъ вдому наетои нидели Ачиститъ квортеру а еще повестку принесъ урядникъ тибе на ставку иттить».

Получивъ это письмо, Егоръ пріѣхалъ домой и, молча выслушавъ ругательства отца и жалобы жены, пѣшій пошелъ въ городъ на ставку.

5.

Въ тотъ самый поздній вечеръ, во время котораго Иванъ Федоровичъ Порхуновъ не могъ удержаться отъ охватившей его радости о томъ, что онъ такъ искусно передалъ доктору, бывшему его партнеромъ, семерку бубенъ съ тѣмъ, чтобы онъ, отыгравъ свои, передалъ ему въ руку, и большой шлемъ безъ козырей былъ бы выигранъ, и что все совершилось такъ, какъ онъ предвидѣлъ; въ это самое время въ большой гостиной его стариннаго дома въ Порхуновѣ-Никольскомъ жена Ивана Федоровича, Александра Николаевна Порхунова, бесѣдовала съ уѣзжавшимъ отъ нихъ, прожившимъ у нихъ десять мѣсяцевъ учителемъ, тѣмъ самымъ Неустроевымъ, о которомъ Иванъ Федоровичъ говорилъ въ городѣ съ своими сослуживцами.