Стоход - Андрей Дугинец

«Как далеко слышно ночью! — подумал он. — Ведь между селом и поляной еще лесок».

Вдруг, как большая весенняя вода, хлынула нежная музыка. Видно, возле клуба включили радио. Гриша прислушался к веселой незнакомой мелодии, и ему почему-то стало грустно, пропала вся радость, которой жил он весь свой первый самостоятельный трудовой день. Чтобы не поддаваться хандре, он нарочито громко позвал дедушку и прицепщика. Завел трактор, и поехали домой.

Ужин мать приготовила очень вкусный: борщ с мясом и картофельные оладьи со сметаной. Гриша ел молча. На расспросы матери и деда отвечал невпопад или просто молчал. И мать, и дед решили, что он устал, и сговорились не приставать к нему больше с вопросами. Пусть ост да ложится спать.

Однако Гриша был рассеян не от усталости. Он весь отдался слушанию радио. Как раз, когда вернулся домой, начали лекцию о Бетховене.

Дед Конон тоже слушал радиопередачу. Он не заметил, что Гриша перестал есть именно тогда, когда лектор сказал, что Бетховен был глухой, когда сочинял свои лучшие произведения.

Гриша поспешно, неожиданно для матери и деда встал из-за стола.

— Ты что, еще ж млынци со сметаной. Сметана свежая, вершковая, — хвалила мать.

— Я наелся, мамочка, — ласково положив руки на плечи матери, Гриша благодарно посмотрел ей в глаза и попросился спать в сарае на сене.

Так ласково он давно не обращался, и мать от радости больше ни о чем не стала спрашивать, пошла стелить.

Пока она стелила, а дед ужинал, Гриша незаметно открыл в чулане сундук, достал баян, вынес его из дому, повесил под стрехой сарая и, опять нарочито весело поговорив с матерью, полез на сеновал спать.

Но не до сна ему было в эту ночь. В голове стояла волнующая и обнадеживающая новость: оказывается, великий композитор был глухим. Глухой писал музыку! Ведь это тяжелее, чем с разбитым пальцем!

Как он этого добился?

Когда в доме погас огонь, Гриша тихонько вышел из сарая, взял баян и огородами ушел в лес. Далеко за селом устроился на пеньке и сразу же горячо, лихорадочно начал пробовать лады. Сначала он пытался играть всеми пальцами. Но указательный по-прежнему не слушался — захватывал по два клавиша. Убедившись, что так ничего не выходит, Гриша стал играть только здоровыми пальцами. Однако покалеченный палец, мало того что был сам неуклюж, сковывал движение большого и всех остальных. Наконец Гриша решил указательный ставить чуть боком, но тогда другие не успевали за ним.

Испытав все, что можно было придумать, Гриша начал играть, как попало, всеми пальцами. А убедившись, что ничего не получается, в сердцах бросил баян и, упав на траву, зарыдал. Он был как птица, которой обрубили крылья. Наплакавшись, тут же в траве и уснул. Да так до утра и проспал недалеко от поляны, которую днем пахал.

Утром, спрятав баян в кустах, он пошел домой, взял косу и сказал матери, что хочет накосить травы, чтобы спать на свежем сене. На самом же деле трава нужна ему была, чтобы незаметно принести домой баян. Не хотелось, чтоб кто-нибудь знал о его муках, о его безуспешной попытке вернуться к музыке.

Работал Гриша старательно, и через месяц его фотография висела на Доске почета лучших трактористов района. И все равно ему чего-то не хватало. Он тосковал. Был неразговорчив. И так похудел, что мать стала беспокоиться — здоров ли. Дед Конон молча присматривался к внуку да тайно вздыхал.

В клубе уже с полмесяца работал музыкальный кружок под руководством музыканта из Киева. Но Гриша ни разу не ходил туда даже посмотреть.

Наконец Конон Захарович не выдержал, пошел к Моцаку и все ему рассказал.

А вечером, когда Гриша уже был дома, к ним пришел Александр Федорович. Он привел небольшого ростом, необычно беленького, очень интеллигентного старичка. Жиденькие короткие, зачесанные назад, совершенно седые волосы. Гладко выбритое безусое лицо его было кремово-белым. И одет он был в костюм цвета молочной пенки. Только две вещи были другого цвета — бежевые туфли да оранжевый, совершенно новый кожаный футляр для скрипки. Это и был художественный руководитель районного дома культуры, организатор музыкального кружка Никодим Сергеевич Соловьев.

Грише бросилась в глаза прежде всего необычная подвижность, быстрота движений этого человека. Положив на лаву футляр, Никодим Сергеевич окинул комнату цепким взглядом, прошелся несколько раз туда-сюда. Прищурил выразительные светло-серые глаза и сказал очень живо, словно кого-то оспаривал:

— А что ж. Троим здесь не тесно! Не тесно! Только, пожалуй, немного низковато. Да, потолок низковат. Ну, хатка так же, как и мы с годами: постарела, ссутулилась, присела…

Конон Захарович ответил, что хата была когда-то действительно намного выше, а с годами вошла в землю.

Немного поговорив о том о сем, Конон Захарович ушел по каким-то неотложным делам. Оляны как раз не было дома. И Гриша остался с гостями один. Александр Федорович тут же попросил его сыграть на дудочке. Гриша не заставил себя уговаривать. Из сундука, в котором лежал баян, достал старую, потрескавшуюся, но очень звучную дудочку. Немного посидел молча и, глядя в окно, за которым уже догорало солнце, начал играть.

Он не вспоминал знакомых мелодий, а просто играл, что подсказывало настроение.

Гости сидели молча. Александр Федорович не сводил глаз с юного музыканта. А Никодим Сергеевич откинул голову и, подставив левое, видно более чуткое, ухо, закрыл глаза и так все время слушал.

Когда Гриша перестал играть и вопросительно посмотрел на Моцака, тот попросил сыграть и на баяне.

— Нет, нет! — вдруг запротестовал Никодим Сергеевич и, подбежав к юноше, взял его руку.

Он долго ощупывал расплющенный указательный палец, наконец заключил:

— На операцию полагаться нельзя. Образовался костный мозоль. Будем надеяться на другое… — Быстро открыв свой футляр, достал скрипку. — При таких данных надо испытать все! Садитесь, молодой человек! Садитесь. Теперь сыграю вам я.

И не успел еще Гриша сесть на место, Никодим Сергеевич заиграл на скрипке. Да не просто заиграл, а, казалось, первой же, басовой нотой, как волной, подхватил Гришу, поднял высоко над землей, в мир волшебных, неслыханных звуков.

Играл Никодим Сергеевич так, словно сам держал экзамен перед этим грустным, толстогубым деревенским пареньком. Старый музыкант хотел зажечь в юноше любовь к звукам царственного инструмента. И он достиг своего. Когда он окончил игру, Гриша в слезах бросился прочь из дому. Но, предвидя это, Никодим Сергеевич преградил ему путь.

— Стойте, юноша! — громко, повелительно, словно гипнотизер, сказал он. — Не баян и не дудочка… Вот ваш инструмент! — Он протянул Грише скрипку: — На нем вам не помешает играть больной палец. И это ваш, самой природой суженый вам инструмент. Я его вижу по чуткости ваших пальцев, по необычайной тонкости слуха. Берите же! Завтра приходите ко мне в клуб. — Он посмотрел на свои часы. — Во сколько вы можете?

Неумело держа в руках невесомо-легкий, с виду очень хрупкий инструмент, Гриша сказал, что кончает работу в шесть, а полседьмого уже будет в клубе.

— Нет, нет, зачем же так! Придете с работы, отдохните, поужинайте и часиков в восемь милости прошу.

Гости ушли. Но комната по-прежнему казалась полной необычайных, волшебных звуков, рожденных скрипкой. Прижимая к груди скрипку, Гриша стоял на середине комнаты, боясь пошевелиться или глубоко вздохнуть. Снова и снова в ушах его воскресала чудная, никогда до того не слышанная мелодия.

Вдруг Гриша подбежал к окну, к другому. Ни во дворе, ни возле калитки никого не было. Дрожащей от возбуждения рукой он поднял скрипку, крепко прижал подбородком деку, как это делал музыкант, правой рукой поднял смычок и, держа его одним здоровым и двумя покалеченными пальцами, начал быстро водить по струнам. Он и не пытался извлечь из незнакомого инструмента какую-то мелодию. Его радовало то, что больные пальцы служили наравне со здоровыми, что можно правой свободно держать смычок, а левой перебирать струны. Комната наполнилась громкими, хаотическими звуками, часто срывающимися на скрип, издаваемый ржавым тазом, когда его скребут ножом. А он дергал смычком все сильней, все отчаянней. Вопль истосковавшейся души, необузданная решимость выливались в этом отчаянном поступке.

— Гриша! Сынок! Что ты делаешь? — услышал он голос матери, появившейся на пороге.

Обернулся радостный, взбудораженный.

— Струны порвешь, — улыбаясь сквозь слезы, говорила мать, — то ж чужая музыка. А ты с нею так… Я встретила учителя. Какой же он человек!..

Весь понедельник Гриша работал, считая минуты. А вечером приоделся и пошел в клуб.

Первый музыкальный урок затянулся допоздна. Никодим Сергеевич был в восторге от способностей своего ученика. Впервые он встретил юношу, который так безошибочно, так жадно брал ноту. И ему хотелось в первый же вечер узнать все его возможности. Проводил он Гришу до самого дома. На прощание, пожимая руку, сказал: