Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М. - Даниил Гранин

Челюкин опять выставил палец, словно выдвинул антенну, ловя нужный ему сигнал, и, поймав, довольно поклонился учителю: извините, мол, все правильно, за исключением вашего вывода. Насчет обстановки и реакции населения Челюкин не спорил, тут, как говорится, карты в руки Виталию Викентьевичу, было бы странно, если бы кто-то осмелился возражать, он, Челюкин, отдает должное знаниям Молочкова, который в петровских делах разбирается лучше, чем в собственных. Те реформы не могли оценить даже образованные помощники государя. Крестьяне же, да и провинциальное дворянство тем более не видели прогресса, им доставалось лишь волнение, повинности, солдатчина, война, земляные работы. Какие бы хорошие цели ни были, да все равно свои дела ближе. Безропотность, между тем, налицо, тут Виталий Викентьевич прав. А вот откуда она? Тут соображения у Челюкина были самые примечательные. Оказывается, один из его друзей, биолог-эволюционист, писал учебник и случайно в это время вычитал у историка Костомарова про эпидемию чумы при Алексее Михайловиче. Чума в XVII веке поражала одну за другой страны Средней Европы, до сих пор на городских площадях в Чехии, в Германии стоят памятники чуме. Неудивительно, что и в России чума в 1654 году выкосила целые земли. Умирало больше, чем оставалось в живых. Историк приводил данные:

по Калуге — умерло 1836, осталось в живых 777,

в Переславле-Залесском — умерло 3627, осталось 28,

у боярина Морозова — умерло 343, осталось 19,

у князя Трубецкого — умерло 270, осталось 8,

и так далее.

Костомаров сообщает эти цифры как добросовестный документалист, показывая губительность чумы в те годы. Биолога же они заставили задуматься, мысль его пошла не так, как у историка, а как у генетика — такой мор должен сильно повлиять на генофонд. Примерно то же происходило во время двух мировых войн, революции и репрессий. Нам, избегая специальных терминов, Елизар Дмитриевич изобразил, как эти потери обедняли генофонд народа. Миллионы молодых активных людей теряла в войнах страна, оставались далеко не самые лучшие. С этого непривычного хода биолог подошел к петровским временам. Петру досталась от отца Россия опустошенная, поределая после чумы. С тех пор, за сорок лет, убыль пополнилась, но выросли другие люди. Население сменилось как бы разом. Цепь времен порвалась, патриархальный уклад был нарушен, традиции ослабели, так что реформы встретило новое поколение. Семейные и родовые связи мало удерживали, в этом смысле Петру повезло. Память о прошлом не очень-то опутывала новых людей, выросших без бабушек и дедушек, без твердых традиций. Они перемещались легче, охотнее покидали родные места, где не оставалось корней, уходили в солдаты, на стройки, на верфи.

Кто-кто, а уж мы-то легко могли представить себе вымершие села, беженцев, бредущих по дорогам, странников, нищих. Не чума, так война, не война, так реформы, новый курс, голод, и всякий раз — до самого нутра, до генофонда, до наследственности.

Петр мог бы себе сказать — не было бы счастья, да несчастье помогло. Удачно сошлось для него. Счастливых случайностей в его жизни много, слишком много для одного человека. Чудесное избавление от опасностей, нужные совпадения, полезные встречи. Но все это попутно, главное же, особенности людей Петровской эпохи — это и высветила генетика спустя столетия.

— Чума… кто бы мог подумать, — бормотал учитель.

Перейти на новую точку зрения было совсем не просто. Что его утешало, так это то, что опровержение пришло не от историка, а от биолога.

Профессор гордился найденной точкой зрения.

— Ваша классическая история занята перипетиями борьбы за власть — кто кого, история славит победителей, тех, кто взобрался, перехитрил, завоевал. Они великие не потому, что уклонились от войны и обеспечили своим гражданам покой, а исключительно потому, что приобрели еще одну провинцию.

Еще он говорил о том, что история высокомерна, не пользуется смежными науками, той же биологией, психологией или языкознанием. Говорил умно, убедительно, мягко и в то же время с вежливым превосходством.

Антон Осипович не вытерпел.

— Не верю я ни в какую вашу генетику; человека невозможно ни вычислить, ни наперед рассчитать. Я двадцать с лишним лет вожусь с этой тварью, сколько их прошло через меня, и я точно знаю — человеку верить нельзя. Он сам не знает, что сотворит, иногда такое чудовище вылезет из него, за голову схватишься.

Глава двадцать вторая

ЦАРСКОЕ СВАТОВСТВО

Эта история исполнялась Молочковым в духе старинных сказок о королях, принцессах и Иванушке-дурачке — счастливая, волшебная сказка. Началась она прекрасным волнующим словом, каким начинаются все сказки, — однажды.

Однажды царь-государь устроил смотр своего любимого Преображенского полка. Шел он вдоль строя темно-зеленых мундиров. Черные шляпы, красные камзолы под кафтаном, белые чулки — молодец к молодцу, как на подбор. Особо хороша бомбардирская рота в кожаных шляпах с пером. Петухи! Государь любовался, щурился, не мог скрыть довольной улыбки.

Лейб-гвардии Преображенский полк поставлял молодежь, которую государь посылал за границу для обучения. Офицерам полка царь давал поручения особые, тайного рода, ревностных исполнителей отбирал на должность.

Шел, шел и остановился, поверх голов высматривая во второй шеренге молоденького капрала. Вид у капрала невзрачный, был он из тех невидных людей, мимо которых обычно проходят не замечая, в любой компании держатся они в тени, так что потом и не вспомнишь — был он или не был.

Что-то в этом капрале привлекло внимание государя. Под пристальным взглядом царя капрал покраснел, вытянулся, но смотрел в глаза государя без смущения, что мог выдержать не каждый. Неизвестно, что там высмотрел Петр, осведомился — как звать? — Александр Румянцев. Имя это мало что говорило царю, хотя он вспомнил, что начинал Румянцев вроде как еще в потешных войсках. И в самом деле, он служил с Михаилом Голицыным, Александром Меншиковым, Павлом Ягужинским и другими ныне видными сановниками. Все они сумели давно уже приблизиться к царю, получить и чины, и награды.

Ничего не сказав Румянцеву, государь, после смотра, спросил о нем офицеров. Те мало что могли сообщить о нем, внимание государя удивило их, капрал ничем не выделялся, служил как положено.

Вскоре полк участвовал в стычке под Гродно. Петр, как бы между прочим, справился, как вел себя капрал Румянцев. Отозвались о нем похвально. Петр произвел его в сержанты. После следующего сражения опять осведомился. Доложили, что держался хорошо. «Видите, — сказал Петр, — и сержант он исправный». Н пожаловал его в прапорщики. По завершении Полтавской победы Петр снова спросил про Румянцева. Воевал благополучно, не ранили. «Значит, и младший офицер исправный, — сказал он, — я думаю, что и в других званиях он исправен будет». Объявил его поручиком и сделал своим адъютантом.

Исправность — вот качество, которое Петр разглядел, проверил и оценил в Румянцеве. С этого времени стал он его посылать со своими поручениями то в Копенгаген, то в Архангельск, то в Финляндию. И наконец, отправляясь в заграничное путешествие, включил его в свою небольшую свиту.

Никто из приближенных не понимал, как он выделил Румянцева из преображенцев, вроде бы не было никакого повода.

Таинственную способность Петра распознавать людей, определять человека отметил еще Пушкин. В своих анекдотах он записал:

«Всем известны слова Петра Великого, когда представляли ему двенадцатилетнего школьника Василия Тредьяковского: Вечный труженик! Какой взгляд! Какая точность в определении! В самом деле, что был Тредьяковский, как не вечный труженик!»

Или другое, слышанное Пушкиным от князя А.Н. Голицына: «Некто, отставной мичман, будучи еще ребенком, представлен был Петру I в числе дворян, присланных на службу. Государь открыл ему лоб, взглянул в лицо и сказал: „Ну, этот плох — однако записать его во флот. До мичманов авось дослужится“. Старик любил рассказывать этот анекдот и всегда прибавлял: „Таков был пророк, что в мичманы-то попал я только при отставке!“»

Подобные предсказания доставили Петру многих сподвижников. Находил он их как бы случайно и при этом безошибочно. В Навигацкой школе, в Москве, среди токарей выделил юного Нартова, того, что станет блестящим инженером-механиком. Из нечаянного разговора с Ягужинским прояснились ему возможности этого человека. Некоторые «находки» впоследствии себя не оправдали, но на самом деле Петр не ошибался, это они, эти люди, становились другими, слишком сильно разъедали власть, деньги, придворный разврат.

Румянцев отличался от прочих, он не стремился попасть на глаза государю. Не было в нем искательства, Петр угадал в нем искренность, в которой нуждался, ему нужны были исполнители добросовестные, надежные, бескорыстные. Румянцев неотступно выполнял любые поручения. Его первого Петр выбрал для деликатнейшей миссии — привезти из Австрии беглеца-царевича Алексея. Румянцев поехал, разузнал, не так-то просто оказалось вызволить царевича, пребывание его в Австрии было слишком выгодно многим. Выманить его надо было ловкостью, не скупясь на обещания, подкупы, применяя шпионство, дипломатию, обманы, — вот этого Румянцев не умел, он прямо признался в этом царю, кроме того, нужны были для переговоров и сан, вельможность. Подумав, Петр нашел, что лучше всего подойдет для такой роли Толстой, самый изворотливый и хитрый из его сановников. Его Петр и послал, но придал для надежности Румянцева, чтобы быть уверенным. Ограниченность была недостатком Румянцева, но она же, ограниченность, была его преимуществом.