Polska - Лев Сокольников

— "Лучше подать, чем просить — "просящие" так не думают.

А как иначе, по иному, можно помянуть "усопшего раба"? Мы иных способов поминания усопших не знаем. Только тризна!

Непрямая форма нищенства ныне — игра на различных инструментах в людных местах. Двое-трое музыкантов исполняют что-либо по своему выбору, и очень часто "выбор" у них убогий. Да и музыканты — не "виртуозы Москвы" Но они труженики: что рождается под их пальцами, какая музыка — неважно, но это продукт, и они за него получают столько, во сколько этот продукт оценивают слушатели.

Отстали мы на пол сотню лет. В польском городе Люблине, я не устану повторять это имя, звук любви в этом имени слышится, впервые на улице я увидел трёх, или четырёх пожилых музыкантов, исполнявших любую мелодию на заказ. Подойдите к ним, дайте злотый, промурлычьте им семь нот из вашего любимого произведения — и они тут же начинают исполнять ваше желание! У меня не было злотых, но мне хотелось в их исполнении услышать незабвенную немецкую, германскую, фашистскую проклятую мелодию "Лили Марлен"! Мелодию заклятых врагов полякам! На скрипке! Хорошо, что у меня тогда не было злотых, и я не мог заплатить уличным музыкантам за исполнение своих "нездоровых" желаний! Хорошо, что я толком не знал, как на польском языке довести до музыкантов моё желание! И чем бы могла закончиться моя любовь к вражеским мелодиям? как они сами относились к "Лили Марлен"? Люто ненавидели? И стали бы они исполнять вражескую музыку за пенёнзы, или разбили бы свои инструменты о мою голову?

И тогда же я познакомился с таким чудом, как громкоговорящая музыка. Часто слышалось на улице: "заочки бялые, заочки бялые", а что это значило — до таких познаний "польской мовы" я не добрался.

Глава 31. Возвращение.

"Страна победившего социализма возвращала заблудшихся детей под своё крыло" Наибольший интерес "страна социализма" проявляла к "заблудившимся" на иностранной территории, а таких хватало.

Как звучит? Красиво, правда? "Заблудившиеся дети" "стране советов" и на хрен были нужны, как и прежде, но положение победителей обязывало выражаться красиво. Хотя бы "на людях". Для закоулков у нас есть другие слова, но "на людях" мы обязаны выражаться до предела красивым языком! Авось, поверят! Я ничего не могу сказать о странах, где лицемерие и враньё было более высоко поднято, чем в моём, "родном, социалистическом", отечестве. Да и войти в положение "вождя народа" нужно: как это можно оставить своих граждан на чужбине?! Они же там все поголовно захиреют и умрут от тоски по родине! Ага, по его родине, по той родине, какую он им устраивал с начала века! Нет и нет, всех вернуть, а мы тут их "осчастливим" на свой манер. Дадим им возможность сравнить "наши" лагеря с фашистскими… немецкими… гитлеровскими… польскими, советскими… и со всякими другими. Они потом сравнят их в своих воспоминаниях… если у них такое получится…успеют вспомнить…

Начавшаяся было устанавливаться жизнь в "чужой" стране в один из дней была сломана тихими и печальными словами отца:

— Мать, приказывают уезжать… — и никаких иных разъяснений не было. Всё и в раз стало понятным: вернуться туда, откуда и приехали. Европа не для нас! Мы слишком хороши для Европы, а она для нас — слишком плохая!

Ничего не помню о дне отъезда из Польши. Ничего! Всё куда-то исчезло, и было такое впечатление, что всё произошедшее с нами за год было удивительным сном. Не во всех местах приятным сном, но интересным.

"…и мы с радостью, со светлыми и счастливыми лицами, вторично погрузились в теплушки, ей-ей, в те же самые теплушки, в которых и прикатили в Люблин!"

Присутствовало небольшое, но существенное "но": плотность загрузки вагона людьми была выше. Не такая, как год назад, когда мы "бежали от справедливого гнева всего советского народа". Загадка.

Паровоз дал очень длинный гудок, и "прощай неволя!" — если бы я писал о пребывании в Польше сорок лет назад, то только так и мог бы сказать о своём прощании с Польшей. Вот так мне нужно было писать от начала и до конца, а не позволять себе всякие там отступления в ненужных направлениях! Что поделать, такой дар, как прозрение, даётся свыше, приобрести его невозможно. Это давно и без меня известно. Истинные "патриоты" со мной не согласятся: "кроме дара должна быть горячая любовь к родине" Проживи я ещё год в Польше, то о какой "любви к родине" можно было с меня спросить? Затеряйся я в Польше, то "свое житие" в монастыре времён оккупации, писал бы на польском языке и меня мало бы кто понимал: с чего это полек пишет о каком-то монастыре в "стране советов"? Бессмертная наша поговорка "худа без добра не бывает!" права?

Замечание не к месту: отец не хотел покидать Польшу. Об этом уже говорил. Причин, по которым он не хотел возвращаться на восток, хватало, и главная была такова: коллаборационист! Вторая, но уже приятная: Польша не знала жизни в "социалистическом раю", ей это ещё предстояло отведать, а пока наслаждалась рыночной жизнью в полную силу. Что это такое — отец хорошо знал не понаслышке, он "погряз" в рыночных отношениях с врагами за два года оккупации, и Польша стала для него не менее родным домом, чем родина далеко на востоке. "Карась в пруду"

Я полюбил Люблин в первое свободное путешествие. Люблю его и до сего дня, и остаться для меня в этом городе было бы так же естественно, как и отцу. У меня было больше привязанностей к городу, чем у отца, у меня был ручей с рыбками и труба с вытекавшей из неё чистой водой. И лягушка, моя подруга, стойко вынесшая агрессию советского офицера, у которого была масса звёздочек на погонах.

Только в семидесятипятилетний юбилей сестры я задал вопрос:

— Что ты думала тогда о возможности остаться в Польше?

— Меня мучил страх: как я буду учиться? Я же не знаю польского языка.

Я не спрашивал отца о войне в свои молодые годы. Чего спрашивать, всё и так понятно: вот тебе враги, а вот — друзья. В какую графу был вписан отец — этого я не мог понять до того момента, пока не научился читать, а научившись — не прочитал массу книг о зверствах оккупантов. Какие могут быть сомнения о родном отце? Какие ревизии прошлого? Потом оказалось, что не всё так ясно и понятно, как нам пели в прошлом. Появился первый "исторический" туман, потом этот туман стал густеть, и к настоящему времени мы уверенно в нём плутаем. Дело дошло до того, что "кое-где и кое-кто" вообще говорят ужасные вещи о том, что де "война замышлялась нашими "вождями" как освободительная для трудящихся Европы от гнёта капитализма", но что наши враги, как всегда, оказались умнее, дальновиднее и ударили первыми. И тогда-то от великой нужды "освободительную войну для трудящихся Европы" срочно пришлось переделывать в "отечественную" для себя. Вместо войны для них началась война для нас, и мы оказались в центре собственной поговорки: "пошли по шерсть, а вернулись стриженными" До сего времени понять не можем: кого прошлая война наиболее сильно "оболванила": победителей или побеждённых? Как всегда, только враги могут заявлять, что "ничего, кроме победы, у нас к настоящему времени нет" Худо другое: число граждан, верящих в злобные измышления наших врагов, увеличивается. В графу "очевидное" каждый может вписать то, что ему больше по душе. В этом преимущество демократии.

И немного о врагах: кто кому был большим врагом в Большой Войне? Немцы — нам, или мы — немцам? Это предстоит выяснить будущим историкам о прошлой войне. О той самой… Все последующие наши войны уже описаны и поняты, а вот древня и жестокая вся в "белых пятнах"

Когда мы пересекли границу Полонии с советским союзом — этого я не знаю и страшно жалею. Хотя, что мне в этом? Хотелось "уважить" "Фонд Заглатывания и Примирения" точным ответом на заданные мне вопросы, не более. Пересёк — ну и ладно!

И опять станции — стоянки — рывки локомотива — станции. Ночные толчки и рывки со стороны "тягла" были ещё ужаснее, чем при нашем побеге на запад. Чувствовалось, что поездные бригады были в доску советскими, и думается, что вся эта грубость творилась ими в удовольствие:

— а, немецкие прихвостни, суки паршивые, домой вас везти!? Довезём, но хотя бы малость вам кровя попортим! Чем смогём! Бей!

Особенно старались ночью: толчки и удары были такими сильными, что люди падали с верхних ярусов теплушечных нар. Сейчас мне думается, что работники дороги уже тогда пили, но из закуски у них был один "патриотизм". Великая наша смесь, с помощью которой мы всегда совершали чудеса!

Станции были забиты эшелонами: война продолжалась, и на запад везли военную технику под брезентами. Эшелон с возвращавшимися "перемещёнными лицами" имел очень много общего с путающейся под ногами кошкой.

Ничего не помню из того, сколько мы добирались до "края родного", но добрались.

Происходило удивительное явление, похожее на анекдот: побеждающая сторона, без малейших "угрызений совести", могла не выпустить нас из теплушек на станции назначения, а прямым ходом отправить в ещё не исследованные места "нашей необъятной родины". Почему это не случилось с нами — и это одна из многих загадок, решить которую сегодня "не представляется возможным" Мои подозрения по данному пункту смешны: возможно, что "власть предержащим" хотелось знать, когда у отщепенцев закончится полоса везения и каким манером они закончат своё позорное существование! "Эксперимент должен быть чистым!"