Рославлев, или Русские в 1812 году - Михаил Загоскин

– Вам кажется странным мой наряд? – сказал с улыбкою проезжий.

– А если б вы знали, как он подчас может пригодиться!..

– Извините! – перервал Зарецкой, продолжая смотреть с любопытством на проезжего, – или я очень ошибаюсь, или я не в первый уже раз имею удовольствие вас видеть: не могу только никак припомнить…

– Так, видно, моя память лучше вашей. Несколько месяцев назад, в Петербурге, я обедал вместе с вами в ресторации…

– Френзеля? Точно! теперь вспомнил. Так вы тот самой артиллерийской офицер…

– К вашим услугам.

– Мне помнится, вы поссорились тогда с каким-то французом…

– Да. Если б этот молодец попался мне теперь, то я просто и не сердясь велел бы его повесить; а тогда нечего было делать: надобно было ссориться… Да, кстати! вы были в ресторации вместе с вашим приятелем, с которым после я несколько раз встречался, – где он теперь?

– Кто? бедный Рославлев?

– А что? я знаю, он ранен; но, кажется, не опасно?

– Представьте себе: он поехал лечиться в Москву…

– И попался в плен? Вольно ж было меня не послушаться.

– Я слышал, что он очень болен и живет теперь в доме какого-то купца Сеземова.

– Жаль, что я не знал об этом несколько часов назад, а то, верно бы, навестил вашего приятеля.

– Как! – вскричал Зарецкой, – да разве вы были в Москве?

– Я сейчас оттуда.

– Так поэтому можно?..

– Да разве есть что-нибудь невозможного для военного человека? Конечно, если догадаются, что вы не то, чем хотите казаться, так вас, без всякого суда, расстреляют. Впрочем, этого бояться нечего: надобно только быть сметливу, не терять головы и уметь пользоваться всяким удобным случаем.

– Но скажите, что вам вздумалось и для чего хотели вы подвергать себя такой опасности?

– Во-первых, для того, чтоб видеть своими глазами, что делается в Москве, а во-вторых… как бы вам сказать?.. Позвольте, вы кавалерист, так, верно, меня поймете. Случалось ли вам без всякой надобности перескакивать через барьер, который почти вдвое выше обыкновенного, несмотря на то что вы могли себе сломить шею?

– Случалось.

– Не правда ли, что, сделав удачно этот трудный и опасный скачок, вы чувствовали какое-то душевное наслаждение, проистекающее от внутреннего сознания в ваших силах и искусстве? Ну вот точно такое же чувство заставляет и меня вдаваться во всякую опасность, а сверх того, смешаться с толпою своих неприятелей, ходить вместе с ними, подслушивать их разговоры, услышать, может быть, имя свое, произносимое то с похвалою, то осыпаемое проклятиями… О! это такое наслаждение, от которого я ни за что не откажусь. Но позвольте теперь и мне вас спросить: куда вы едете?

– А бог знает: я отыскиваю свой полк.

– И, верно, вам хорошо знакомы все здешние проселочные дороги и тропинки?

– Ну, этим я не могу похвастаться.

– Так позвольте вас поздравить: вы очень счастливы, что до сих пор не попались в руки к французам.

– В самом деле, вы думаете?..

– Не думаю, а уверен, что вам этой беды никак не миновать, если вы станете продолжать отыскивать ваш полк. Кругом всей Москвы рассыпаны французы; я сам должен был выехать из города не в ту заставу, в которую въехал, и сделать пребольшой крюк, чтоб не повстречаться с их разъездами.

– Да что же мне делать? Неужели я должен уехать в Рязань или Владимир и оставаться в числе больных, когда чувствую, что моя рана не мешает мне драться с французами и что она без всякого леченья в несколько дней совершенно заживет?

– О, если вы желаете только драться с французами, то я могу вас этим каждый день угощать. Не хотите ли на время сделаться моим товарищем?

– Вашим товарищем?

– Да! Мой летучий отряд стоит по Владимирской дороге, перстах в десяти отсюда. Не угодно ли деньков пять или шесть покочевать вместе со мною?

– Очень рад… Итак, вы один из наших партизанов?..

– И самый юнейший из моих братьев, – отвечал с улыбкою проезжий.

– То есть чином?.. Поэтому вы…

– И, полноте! Вы видите, что я в маскарадном платье, а масок по именам не называют. Что ты, Миронов? – продолжал офицер, увидя входящего казака.

– А вот, ваше благородие, – сказал казак, – принес кису. Не угодно ли чего покушать?

– Дело, братец! Вынь-ка из нее для себя полштофа водки, а для нас бутылку шампанского и кусок сыра. Да смотри не выпей всего полуштофа: мы сейчас отправимся в дорогу.

– А чтоб он вернее исполнил ваше приказание, – прибавил Зарецкой, – так велите ему поделиться с моим вахмистром.

– Слышишь, братец!

– Слышу, ваше благородие! Да я так и думал.

– Полно, так ли? Вы, казаки, дележа не любите. Ну, ступай! Хозяйка! подай-ка нам два стакана; да, чай, хлебец у тебя водится?

– Как не быть, кормилец! – отвечала с низким поклоном старуха.

– Милости просим, покушайте на здоровье! – продолжала она, положа на стол большой каравай хлеба и подавая им два деревянные расписные стакана.

– Ну что? – спросил Зарецкой, выпив первый стакан шампанского и наливая себе другой, – что делается теперь в Москве?

– Разве вы отсюда не видите?

– Вижу: она горит; но вы были сейчас на самом месте…

– И, признаюсь, порадовался от всей души! Дела идет славно: город подожгли со всех четырех концов, а деревянные дома горят, как стружки. Еще денек или два, так в Москве не останется ни кола ни двора. И что за великолепная картина – прелесть! В одном углу из огромных каменных палат пышет пламя, как из Везувия; в другом какой-нибудь сальный завод горит как свеча; тут, над питейным домом, подымается пирамидою голубой огонь; там пылает целая улица; ну словом, это такая чертовская иллюминация, что любо-дорого посмотреть.

– Это ужасно! – сказал с невольным содроганием Зарецкой.

– А что за суматоха идет по улицам! Умора, да и только. Французы, как угорелые кошки, бросаются из угла в угол. Они от огня, а он за ними; примутся тушить в одном месте, а в двадцати вспыхнет! Да, правда, и тушить-то нечем: ни одной трубы в городе не осталось.

– Так поэтому не французы зажгли Москву?

– Помилуйте! Да что им за прибыль жечь город, в котором они хотели отдохнуть и повеселиться!

– Итак, сами обыватели?..

– Разумеется. Как будто бы вы не знаете русского человека: гори все огнем, лишь только злодеям в руки не доставайся.

– Да, это характеристическая черта нашего народа, и надобно сказать правду, в этом есть что-то великое, возвышающее душу…

– Не знаю, возвышает ли это душу, – перервал с улыбкою артиллерийской офицер, – но на всякой случай я уверен, что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дискать, злодеи, сожгли матушку-Москву! А правда ли это или нет, какое нам до этого дело? Лишь только бы их резали.

– Оно, если хотите, несколько и справедливо. Если бы французы не пришли в Москву…

– Так мы бы и жечь ее не стали – натурально!

– Однако ж согласитесь: это ужасное бедствие! Я не говорю ни слова о тех, которые могли выехать из Москвы: они разорились, и больше ничего; но больные, неимущие? Все те, которые должны были остаться?..

– Да много ли их?

– Согласен – немного; по разве от этого они менее достойны сожаления? Когда подумаешь, что целые семейства, лишенные всего необходимого, без куска хлеба…

– И, что за дело! Лишь только бы и французам нечего было есть.

– Без всякой помощи, без крова…

– Так что ж? пусть живут под открытым небом – лишь только бы французам не было приюта.

– И теперь ночи холодны; а что будет с ними, если наступит ранняя зима?

– Что будет? тут и спрашивать нечего: они станут мерзнуть по улицам; да зато и французам не будет тепло – не беспокойтесь!

– Но признайтесь, однако ж, что человечество…

– И, полноте! – перервал с ужасной улыбкою артиллерийской офицер, – человечество, человеколюбие, сострадание – все эти сантиментальные добродетели никуда не годятся в нашем ремесле.

– Как? – вскричал Зарецкой, – неужели военный человек не должен иметь никакого сострадания?

– Спросите-ка об этом у Наполеона. Далеко бы он ушел с вашим человеколюбием! Например, если бы он, как человек великодушный, не покинул своих французов в Египте, то, верно, не был бы теперь императором; если б не расстрелял герцога Ангиенского…

– То не заслужил бы проклятий всей Европы! – перервал с негодованием Зарецкой.

– Может быть; да зато не уверил бы Бурбонов, что Франция для них заперта навеки. Признаюсь, – продолжал почти с восторгом артиллерийской офицер, – я не могу не удивляться этому человеку! Какая непоколебимая твердость! Какое презрение ко всему роду человеческому! Как ничтожна в глазах его жизнь целых поколений! С каким равнодушием, как ничем не умолимая судьба, он выбирает свои жертвы и как смеется над бессильным ропотом народов, лежащих у ног его! О! надобно сказать правду, Наполеон великой человек! Да, да! – прибавил артиллерийской офицер, – говорите, что вам угодно; а по-моему, тот, кто сказал, что может истрачивать по нескольку тысяч человек в сутки, – рожден, чтоб повелевать миллионами. Однако ж допивайте ваш стакан: нам пора ехать.