Жан-Кристоф. Том II - Ромен Роллан

Здесь музыка разражалась неистовым взрывом веселья, в ней слышалось упоение боем, триумф римского императора.

Старик дрожал всем телом. Трудно дыша, он следил за буйным течением музыки, как ребенок, которого схватил за руку и увлекает вперед бегущий товарищ. Сердце его стучало, слезы струились по щекам. Он лепетал:

— Ах, боже мой!.. Ах, боже мой!..

Он всхлипывал, смеялся. Он был счастлив. У него перехватило дыхание. Начался ужасный припадок кашля. Прибежала Саломея, старая служанка, — ей показалось, что старику пришел конец. А он все плакал, кашлял и твердил:

— Ах, боже мой!.. Боже мой!..

В краткие минуты передышки между двумя приступами кашля он смеялся тихим, тонким смешком.

Саломея думала, что он помешался. С трудом поняв наконец, что привело его в такое волнение, она напустилась на него:

— Можно ли так с ума сходить из-за всякой чепухи? Дайте-ка мне эту тетрадь! Я ее заберу. И больше вы ее не увидите.

Но старик, кашляя, крепко ухватился за ноты; он крикнул Саломее, чтобы она оставила его в покое. Так как старуха не унималась, Шульц вышел из себя и стал бранить ее, ловя ртом воздух. Никогда еще хозяин так не сердился, обычно он не смел ей перечить. Ее даже оторопь взяла — и она сдалась, но не поскупилась на язвительные словечки: сказала, что он на старости лет выжил из ума, что она до сих пор принимала его за приличного человека, но, видно, обманулась, — он так ругается и богохульствует, что любого извозчика за пояс заткнет, что глаза у него совсем на лоб вылезли, — одним таким взглядом убить можно… Угомонилась она лишь после того, как взбешенный Шульц приподнялся и крикнул ей:

— Убирайтесь!

И крикнул таким не допускавшим возражения тоном, что Саломея ушла, хлопнув дверью. Пусть теперь зовет ее, заявила она на прощание, она и не подумает прийти, пусть себе помирает один-одинешенек.

В комнате, погруженной в полумрак, снова воцарилась тишина. И снова спокойное безмолвие вечера нарушали только куранты, вызванивавшие смешные и сентиментальные мелодии. Смущенный своей вспышкой, старик Шульц неподвижно лежал на спине и дожидался, когда уймется бурное биение сердца; он прижимал к груди драгоценные Lieder и смеялся, как дитя.

Последовавшие за тем одинокие дни проходили в состоянии, близком к экстазу. Шульц позабыл о своих немощах, о зиме, о ненастье, о своем одиночестве. Все вокруг было сияние и любовь. Приближаясь к земному пределу, Шульц чувствовал, как он возрождается в юной душе неведомого друга.

Он силился нарисовать себе образ Кристофа. Композитор представлялся ему совсем не таким, каким был в действительности. В своем воображении Шульц видел светловолосого, худощавого человека с голубыми глазами, со слабым, глуховатым голосом, кроткого, застенчивого и доброго. Но каков бы он ни был на самом деле, Шульц все равно создал бы себе идеальный образ Кристофа. Он идеализировал всех окружающих: учеников, соседей, приятелей, старую служанку. Добрый и любящий, неспособный критиковать и, быть может, умышленно уклонявшийся от критики, — так легче было отгонять горькие мысли, — он населял мир ясными и чистыми душами по своему подобию. Это была ложь от избытка доброты, и эта ложь помогала ему жить. Шульц и сам знал в глубине души, что обманывает себя, и по ночам, в постели, часто вздыхал, вспоминая прожитый день — десятки мелочей, противоречивших его идеализированным представлениям. Он отлично знал, что старая Саломея за его спиной насмехается над ним, судачит о нем с кумушками всего квартала и тайком приписывает к очередному счету по субботам. Знал, что ученики заискивают перед ним, пока он им нужен, а получив желаемое, исчезают. Знал, что старые товарищи по университету забыли о его существовании с тех пор, как он вышел в отставку, а новый профессор эстетики обкрадывает его в своих статьях без указания источника или же вероломно ссылается на него как раз тогда, когда приводит какую-нибудь малозначащую фразу из его сочинений или подчеркивает его промахи (прием, весьма распространенный среди критиков). Он знал, что его приятель Кунц не далее как сегодня налгал ему и что не видать ему, как своих ушей, книг, которые он дал на несколько дней другому своему приятелю, Поттпетшмидту; а это очень огорчало Шульца — книги свои он любил, как живых людей. И много еще припоминалось ему горького из недавнего и далекого прошлого. Не хотелось ему об этом думать, но назойливые мысли все время были с ним. Воспоминания пронзали его жгучей болью.

— Ах! Боже мой, боже мой! — вздыхал он в ночной тишине.

Но Шульц отмахивался от этих докучливых мыслей: он их просто отстранял. Ему хотелось быть доверчивым, верить во все доброе, верить в людей. И он верил. Сколько раз жизнь грубо разбивала его иллюзии! А на их месте снова и снова возникали другие… Он не мог обходиться без них.

Незнакомец, по имени Кристоф, стал для старика источником света. Первое письмо, полученное от Кристофа, холодное и угрюмое, не могло не огорчить его, но он не хотел сознаваться в этом, он радовался, как дитя. Старик был так невзыскателен, так мало требовал от людей, что и немногое способно было утолить его жажду любви и благодарности. Свидание с Кристофом было бы для него радостью, на которую он не смел рассчитывать: куда ему, старому, пускаться в далекий путь к берегам Рейна! А чтобы попросить Кристофа навестить его — об этом он даже и помыслить не мог.

Телеграмма от Кристофа была получена вечером — Шульц как раз садился за стол. Сначала он пришел в недоумение: подпись ничего ему не говорила, и он решил, что телеграмма подана по ошибке. Он перечел ее три раза; от волнения очки не сидели на месте, лампа горела тускло, буквы плясали перед глазами. Когда же он наконец понял, новость так ошеломила его, что он забыл об обеде. Напрасно кричала на него Саломея, — кусок не шел ему в горло. Старик бросил салфетку на стол, хотя обычно аккуратно складывал ее; он с трудом поднялся, взял шляпу, трость — и вышел. Первой мыслью старого Шульца, когда он получил счастливую весть, было разделить это счастье с другим, известить своих друзей о приезде Кристофа.

У него было два приятеля, тоже страстные любители музыки, которым он сумел передать свое восторженное отношение к Кристофу: судья Самюэль Кунц и зубной врач Оскар Поттпетшмидт, славившийся своим замечательным голосом. Старые приятели, собравшись втроем, часто говорили о Кристофе; они переиграли все его вещи — все, что им удалось найти. Поттпетшмидт пел, Шульц аккомпанировал, Кунц слушал. А затем они целыми часами делились друг с другом своими восторгами. Исполняя пьесы Кристофа, они нередко повторяли:

— Ах! Если бы с нами был Крафт!

Шульц шел и тихонько смеялся от радости и оттого, что сможет порадовать своих друзей. Спускалась ночь; деревушка, где жил Кунц, находилась в получасе ходьбы от города. Но небо было чистое, апрельский вечер ласкал теплом, пели соловьи. Сердце старого Шульца ликовало; он не чувствовал одышки, он шел легко, как в двадцать лет, не смущаясь тем, что часто спотыкался в темноте о камни. Проезжали экипажи, и тогда он молодцевато сторонился и весело приветствовал возницу, а тот с удивлением всматривался в освещенную на мгновение фонарем фигуру старика, взгромоздившегося на придорожную насыпь.

Наконец Шульц добрался до домика Кунца, стоявшего в саду на окраине; уже наступила ночь. Он принялся барабанить в дверь и громко звать хозяина. Окно распахнулось, и в него высунулся растерянный Кунц. Вперив глаза в темноту, он спросил:

— Кто там? Что вам угодно?

Запыхавшийся Шульц радостно крикнул:

— Крафт!.. Крафт завтра приезжает!..

Кунц ничего не понял, но узнал старика по голосу.

— Шульц!.. В чем дело? Так поздно? Что случилось?

Шульц повторил:

— Он приезжает завтра, завтра утром!..

— Что-о? — переспросил озадаченный Кунц.

— Крафт! — крикнул Шульц.

Кунц помолчал, стараясь разгадать смысл сказанного, и вдруг громко ахнул: наконец он понял.

— Иду! — крикнул он.

Окно захлопнулось. Кунц, с лампой в руке, показался на лестнице и спустился в сад. Это был низенький толстенький старичок, большеголовый, седой, с рыжей бородкой, с веснушками на лице и на руках. Он шел мелкими шажками, попыхивая фарфоровой трубкой. Благодушный, сонливый Кунц редко что принимал близко к сердцу. Но эта новость взбудоражила даже его; он уже издали сыпал вопросами и, забыв, что держит лампу, размахивал короткими ручками:

— Что? Неужели правда? Он приезжает?

— Завтра утром! — с торжеством повторил Шульц, размахивая телеграммой.

Два старых друга уселись на скамье в беседке. Шульц поднял лампу. Кунц бережно развернул телеграмму и медленно вполголоса прочитал; Шульц, глядя из-за его плеча, перечел ее вслух. Кунц стал разбирать окаймлявшие телеграмму служебные отметки: время подачи, время получения, число слов, после чего вернул драгоценный документ Шульцу, сиявшему от удовольствия, посмотрел на него, покачал головой и сказал: