Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Думаю, что человеку со столь щекотливой совестью не составило труда вытеснить несчастного господина Фуке с должности, позволявшей обкрадывать Короля и народ. Для него было очень важно отнять у Фуке пост генерального прокурора, и следовало найти повод и вынудить его к отказу от оного, чтобы затем арестовать; его убедили, что ради больших дел, которыми он обременен в Государственном совете с тех пор, как умер господин кардинал, нужно оставить парламентские заботы, на которые у него совсем не оставалось времени. Стремясь подсластить пилюлю, Король благоволил ему более, чем обычно, и добряк угодил в западню, начав искать покупателя на свою должность, наилучшую в Парламенте, — а добиться ее мог всякий, кто располагал достаточными средствами. Господин де Фьёбе предлагал самую крупную сумму — миллион шестьсот тысяч франков, однако господин Фуке предпочел уступить ее своему другу господину де Арлэ{234}, хотя тот давал на двести тысяч меньше. Лишь немногие были способны на такое благородство, восхитившее тогда и друзей и врагов. Последние распустили слухи, будто бы он успел столько украсть у Короля, что пренебрегает этаким пустяком, а коль скоро мы склонны злословию верить скорее, чем правде, все поверили, и еще до суда над ним пошел слух, что он должен казне свыше двух миллионов, — больше, нежели оценивалось все его состояние. Когда Фуке продал свою должность, но все же продолжал пользоваться влиянием во Франции и за ее пределами, Король, прежде чем арестовать министра, решил упредить его в Бретани и завладеть Бель-Илем, где опасался мятежа. Этот замысел был выполнен с величайшей секретностью, ибо предполагалось, что будут предприняты ответные меры, и еще до того, как господин Фуке смог заподозрить неладное, войска уже заняли окрестности Бель-Иля; даже пожелай кто-либо что-нибудь предпринять в его пользу, то вряд ли сумел бы. Захват этой крепости всех сколь удивил, столь и огорчил — ведь Фуке, хотя и руководил финансами в то время, когда правительство обременяло народ большими налогами, но, в отличие от тех, кого мы ненавидели, куда больше заботился не о накоплении, а о вложении своих средств. Впрочем, поскольку большинством владеют соображения личной выгоды и поскольку каждый был в нем заинтересован — что очень полезно, чтобы заставить себя любить, — все не могли не сочувствовать, когда его заключили в тюрьму: ведь он сделал больше добра, чем зла, а если и был повинен в злоупотреблениях, происходивших при кардинале Мазарини, то лишь потому, что неукоснительно выполнял его приказы. Но самое большое сожаление вызывало то, что на его место Король назначил Кольбера. Под внешней сдержанностью тот таил неуемное честолюбие и двуличие: будучи жестокосердным, проповедовал миролюбие, призывая к смирению, на деле жаждал истребить весь род человеческий, ибо жирел на его пожитках, а будучи жестоким сверх меры, ратовал на словах за мягкость. Он не имел иных достоинств, кроме искусства скрывать свои недостатки. Поистине никто не поверил бы, что он откажется от утех, дабы целиком отдаться делам, — более развращенного человека было не сыскать. Находя время и для гризеток, и для светского общества, он делал меж ними лишь одно различие: к первым являлся в веселом настроении, а перед другим представал с хмурым видом.

Сколь великим злополучием для господина Фуке ни была королевская немилость, а тайные козни Кольбера оказались злом не меньшим. Тот еще с кардиналом Мазарини составил план низвержения соперника и, чтобы действовать наверняка, приготовил для него коварные ловушки: опасаясь, что Фуке оправдают, он подкупил нескольких людей, согласившихся быть лжесвидетелями, а бумаги, доказывавшие невиновность заключенного, поручил выкрасть некоему Берье. Не довольствуясь этим, он распустил невероятные слухи, будто Фуке развратил многих дам при дворе, прельстив их своими деньгами; в результате их родственники и друзья, которые могли бы помочь попавшему в беду министру, отвернулись от него. Но, в отличие от других, лишь пересказывавших сплетни, я ручаюсь, что отнюдь не по этой причине была изгнана мадемуазель де Ла Мотт-Аржанкур: мне доподлинно известно, что опала постигла ее из-за встреч с маркизом де Ришельё, которых не одобряла Королева-мать.

Эта девушка, фрейлина государыни, всегда была моим другом — многие думали даже, что я в нее влюблен. Не стану отрицать — она была одной из прекраснейших особ при дворе и имела множество поклонников, хотя многие и присуждали первенство мадемуазель де Менвиль, состоявшей при Королеве-матери в той же должности. Что же до меня, то я не отдавал предпочтение ни той, ни другой красавице — после всего, о чем я теперь рассказал, это могло оказаться подозрительным. Тем не менее, когда я был в Фонтенбло, где обе Королевы{235} ожидали возвращения государя из Бретани, мадемуазель де Ла Мотт бросилась ко мне со слезами на глазах и воскликнула, что погибнет, если я ей не помогу: за ней надзирают, и она просит тайком принести в ее комнату мужское платье. Я спросил, что это значит, — уж не замешана ли она в делах, направленных против господина Фуке, если решила бежать?

— Дело не в этом, — ответила она. — Я никогда не была так близка с ним, чтобы обрушившиеся на него напасти коснулись меня, а уж тем более довели до такого отчаяния. Признаюсь вам в другом: я вынуждена расплачиваться за ошибки, совершенные из-за любви. Эта потаскуха Бове нашептала Королеве-матери, что я встречаюсь с ее зятем, а та, слушаясь ее во всем, приняла ее сторону и велела моим родственникам — графине де Молеврие и ее мужу, с которым вы знакомы, — заточить меня в монастырь. Ради Бога заклинаю вас оказать мне услугу, о которой я прошу, и, чтобы я могла спастись, приведите лошадь на ту сторону реки, к королевской давильне напротив переправы у Вальвена{236}.

Люби я ее, как об этом судачили, — думайте сами, был бы я счастлив, услышав это. Но, не испытывая к ней ничего, кроме дружеского расположения, отнюдь меня не стеснявшего, я легко нашел способ выручить ее, не терзаясь муками ревности. Я распорядился отвести одного из своих коней в назначенное ею место, принес ей мужской наряд, но, никого не застав в покоях, спрятал его, как она велела, под кровать, а затем завел разговор с мадам де Тийёль, помощницей наставницы фрейлин, — моим хорошим другом. Поскольку все комнаты, — а точнее сказать, спальни фрейлин, — были отворены, весьма походя на гримерки актеров, — я, прогуливаясь с нею, заметил на одном туалетном столике расчески, коробочки с пудрой и прочие принадлежности дамского обихода, а среди прочего — баночку мази, которой решил воспользоваться, чтобы немного умастить свои загрубевшие руки. Увидев, что содержимое баночки по цвету иное, чем обычно, я решил, что оно — для губ, и немного смазал их, поскольку они у меня растрескались. Однако я поступил весьма неосмотрительно, и мне тут же пришлось раскаяться: губы тотчас страшно разболелись, десны сморщились, а рот сжался так, что, когда я попытался заговорить, то рассмешил мадам де Тийёль и даже сам понял, как забавно выгляжу. Хуже всего было то, что я не мог вымолвить ни слова, а, подскочив к зеркалу, устыдился своего вида и сбежал, чтобы спрятаться. В коридоре я столкнулся с господином герцогом де Роклором, явившимся сюда приятно провести время с какой-нибудь фрейлиной, — и он с удивлением спросил, что довело меня до такого состояния. Когда же я, превозмогая боль, сумел-таки простодушно рассказать о своей беде, он, расхохотавшись, ответил мне: и поделом — в моем возрасте следовало бы знать, что мази бывают разные, и та, которую я взял, предназначена не для рук, не для волос, а для гораздо более редкого употребления. Насмеявшись вдоволь, он отправился в покои Королевы-матери и поведал ей о случившейся со мной неприятности. Тут же все сбежались на меня поглядеть — я же, понимая, что дал повод потешаться над собой, охотно начал бы смеяться первым, если бы мог раскрыть рот. Это происшествие занимало двор больше недели, известие о нем вскоре достигло ушей Короля, находившегося в Нанте{237}, и даже он, несмотря на всю свою серьезность, не смог удержаться от смеха. Мне-то самому вовсе не хотелось вспоминать о своем конфузе — я полоскал рот попеременно то чистой водой, то теплым вином, но только время принесло мне облегчение.

Из-за того, что сие досадное приключение не позволило мне несколько дней показываться на людях, я получил новости о мадемуазель де Ла Мотт, лишь когда вновь явился ко двору: после выговора Королевы-матери графиня де Молеврие увезла ее в монастырь в Шайо{238}, стены которого стали для бедняжки настоящей темницей. Я узнал, что красавица, сходившая с ума по маркизу де Ришельё, разгневалась на Бове, хотя та и была наперсницей Королевы; она обвинила ее, помимо прочего, в том, что та воспользовалась молодостью Короля и добилась, чтобы он провел с ней ночь. Я не мог поверить, что она способна на такое безрассудство, но, когда придворные мне это подтвердили, спросил у них: неужели сказанное ею — правда и наш великий Король оказался столь добр, что снизошел до просьб Кривой Като? В этом нет сомнений, ответили мне, добавив: должно быть, я единственный человек во Франции, не знающий этой истории. Каковы бы ни были истинные причины изгнания мадемуазель де Ла Мотт, Кольбер лукаво причислил ее к приверженцам господина Фуке. Но в дальнейшем, стараясь добить соперника, он уже не разменивался на столь жалкие происки, а призывал в судьи наиболее преданных ему членов Парламента, щедро вознаграждая их за поддержку. Он был так уверен в смертном приговоре, что тем, кто обыкновенно возводил эшафот, был даже отдан приказ держать наготове все необходимое. Он убедил Короля, что господину Фуке уже не избежать кары, и государь в сопровождении своей конной гвардии отправился в Шартр{239} — отнюдь не благочестия ради, а чтобы не выслушивать ходатайств в пользу обвиняемого: он опасался, что дочь Фуке, которую тот, сам человек незнатного происхождения, выдал замуж за старшего сына графа де Шаро, явится молить о пощаде. Но когда Король уже был готов уехать, ему передали, что Фуке осужден. Один из комиссаров, советник парламента в Эксе{240}, даже удивился: судьи были так решительно настроены на смертный приговор, что и не пытались разобраться, справедливо это или нет; уже с одного взгляда было понятно, что Фуке осудят на смерть. Среди его бумаг отыскались черновики, свидетельствующие о заговоре и попытках его устроения, подтверждения избранного им опасного пути и, наконец, доказательства причастности к множеству преступлений, даже наименьшее из которых, бесспорно, заслуживало этой суровой кары. Однако, когда обратили внимание, где именно были обнаружены улики, то признали необходимым отсрочить вынесение приговора: эти документы извлекли не только из мусорной корзины в углу комнаты, но и из камина, приготовленными к сожжению, что, как заявил в свою защиту господин Фуке, свидетельствует в его пользу, ибо не говорит ни о чем, кроме отчаяния, в которое его ввергли козни кардинала Мазарини, при всяком удобном случае стремившегося вредить ему; обычная судебная практика королевства не предусматривает наказания за злой умысел без доказательств намерения его осуществления, если только еще не были сделаны шаги для его исполнения, чего явно не было в данном случае, — напротив, обвиняемый сильно раскаивался. Государи в своем праве карать не должны быть суровее Всевышнего, столь милостивого к первым побуждениям; впрочем, есть доказательства и поубедительнее уже упомянутых господином Фуке: он уверял, что, если бы не подлог и не кража бумаг, он легко доказал бы свое раскаяние (это, по-видимому, было сказано, чтобы разжалобить судей, но вполне могло быть и правдой); ведь установлено и не подлежит сомнению, что среди изъятых документов нашлись адресованные господину Кольберу прошения, где тот именуется монсеньором, то есть титулом, присвоенным ему уже после того, как господин Фуке был заключен в тюрьму; таким образом, в его дом могли проникнуть когда угодно — и лишь с единственной целью — погубить обвиняемого, поскольку украденными и подмененными оказались именно документы, которые могли бы его оправдать. Но, несмотря на это, он отвергал казнокрадство, приписанное ему недругами, предъявив сведения о собственном имуществе до того, как вошел в правительство, опись имущества жены, стоимостью превышавшего миллион, а также пенсионы и льготы, дарованные ему в разное время, — и хотя названное состояние было весьма крупным, он не только растратил его полностью, но и остался должен два миллиона; так он хотел опровергнуть утверждение, будто его огромные расходы указывали на преступные деяния, — ведь он и так имел довольно средств, чтобы не запускать руку в королевскую казну, а если и причинил ущерб, то отнюдь не Королю, а лишь себе и своей семье.