Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Надобно знать, что за две или три недели до того, что произошло, мы играли в мяч{224} на улице Вожирар, неподалеку от Люксембургского дворца, с одним пуатевенским дворянином, офицером гвардии по имени Ла Вери. В Париже сыскалась бы тысяча других мест, более подходящих для игры, но мы выбрали именно этот зал, поскольку оба жили неподалеку и могли прийти туда, одевшись совсем по-домашнему. Мы сыграли несколько партий, но, когда уже заканчивали последнюю, явился шевалье де Ла Фретт; подойдя к корзине, он, насмехаясь над нами, принялся бросать мячи в лузы. Ла Вери проигрывал, был в плохом настроении и, поскольку в это время не играл партию, а оплачивал проигранные мячи, то крикнул, что просит его прекратить свою забаву. Не знаю, оказалось ли то стечением обстоятельств или же шевалье де Ла Фретт, слывший, сказать по правде, бретером, искал повод для ссоры, — но, вместо того чтобы остановиться, он схватил корзину и высыпал из нее все мячи. Это вызвало перепалку, и шевалье де Ла Фретт, сочтя себя оскорбленным, бросился на обидчика, хотя тот не только не имел при себе шпаги, но, можно сказать, вовсе был раздет. Служители зала и все остальные, находившиеся рядом, бросились их разнимать, и нам дали время сходить домой, чтобы переодеться и взять оружие — в зале не оказалось ни одного человека при шпаге, ведь никто и подумать не мог, что она понадобится. Когда мы вышли и нас никто не мог слышать, Ла Вери признался мне, что, хоть и растерялся поначалу, все же намерен требовать удовлетворения, — и я не стал возражать, чтобы он не принял мое здравомыслие за проявление трусости. Таким образом, едва выпутавшись из одной переделки, я угодил в другую, куда более опасную. Мне надлежало принести вызов шевалье де Ла Фретту, который жил на той же улице, в доме, принадлежащем ныне герцогу д’Эльбёфу. Не успел я и рта раскрыть, как наш противник заявил, что догадывается, зачем я пришел, и предупредил, что с нашей стороны должен быть еще один секундант, так как он, Ла Фретт, придет с двумя друзьями: они-де, узнав о ссоре, взяли с него слово не начинать поединок без них. Сначала мы решили найти графа де Бомона, младшего сына маркиза д’Антрага, — позже он стал известен при дворе под именем маркиза д’Ильера и погиб в сражении при Сенефе{225}, командуя легкой конницей{226} Короля, — но, к счастью для него, не застали его дома и тогда пригласили дворянина по имени Шильво, владевшего землями по соседству с его отцом и гостившего у д’Антрагов. Дуэль происходила возле монастыря Босоногих кармелитов{227}; мы сражались отчаянно — я был ранен, и из-за неравенства оружия бой прекратился, так что никто не погиб. Мы разошлись кто куда, ожидая суровой кары, но, к счастью, о стычке никто не узнал; Ла Вери, как ни в чем не бывало, возвратился на службу, да и для всех нас это дело осталось без последствий. Что касается меня, то я укрылся у маркиза де Нуармутье, старшего сына шарлевильского губернатора, о котором прежде уже говорилось; вскоре маркиз объявил, что мне нечего бояться, и я покинул свое убежище, как и другие участники дуэли.

Однако две или три недели спустя господа де Ла Фретт вновь затеяли ссору, закончившуюся отнюдь не безоблачно. Старший был на балу в Пале-Рояле{228}, где собрался весь двор; когда все выходили, он, будучи человеком дерзким и к тому же ища из-за любовницы ссоры с господином де Шале, намеренно толкнул его; тот повернулся и, как только узнал Ла Фретта, сказал ему какую-то грубость. Будь они при оружии, поединок вспыхнул бы мгновенно, хотя место для этого не подходило; но поскольку оба были одеты для бала и не желали нарушать приличий, Ла Фретт молча стал ждать, когда выйдет соперник, чтобы бросить ему вызов. Они условились драться трое против троих и договорились о месте дуэли, отложив ее до следующего дня, ибо час был уже поздний. Так как ссора произошла в слишком людном месте, чтобы остаться тайной, разговоры о ней дошли до ушей Короля, и он послал шевалье де Сент-Эньяна передать Ла Фретту, что запрещает ему драться, — а если тот ослушается, то лишится головы. Шевалье де Сент-Эньян, приходившийся забияке двоюродным братом{229}, отыскал его и передал королевскую волю, но тот возразил, что его поддерживают многие друзья, с нетерпением дожидающиеся завтрашнего утра, и было бы лучше, если бы и сам Сент-Эньян принял участие в предстоящем поединке — тогда Шале останется привести еще одного секунданта. Шевалье де Сент-Эньян, ничтоже сумняшеся, согласился, позабыв и о том, что явился от имени Короля, и о том, что даже если бы дуэли не были строго-настрого запрещены, все равно речь идет о поединке, из которого он не должен рассчитывать выйти живым. Он послал к Шале, чтобы тот, со своей стороны, выставил против него человека; Шале же обратился к своему шурину и секунданту маркизу де Нуармутье, а маркиз велел разыскать меня, зная, что я уже однажды дрался с шевалье де Ла Фреттом. К счастью, в тот вечер я допоздна засиделся за карточной игрой у одного своего приятеля, и хотя в Париже в то время было не принято оставаться на ночь, приятель настоял, чтобы я заночевал у него, ибо улицы кишели грабителями. В этом стечении обстоятельств я увидел доброе предзнаменование, уверившись, что судьба, так долго испытывавшая меня, все-таки не хочет моей погибели.

Эти восемь дуэлянтов были сам Ла Фретт, его брат Оварти, лейтенант Французской гвардии, шевалье де Сент-Эньян, маркиз де Фламмаран, принц де Шале, маркиз де Нуармутье, маркиз д’Антен, брат мадам де Монтеспан, и виконт д’Аржанльё{230}. Исход сражения оказался несчастным лишь для маркиза д’Антена, который был убит. Однако и другим, избежавшим его участи, все же пришлось сильно пожалеть о содеянном. Король невероятно разгневался, особенно на шевалье де Сент-Эньяна, решив наказать его строже других. Впрочем, будущность остальных тоже оказалась незавидной: по приказу государя приказы об их аресте разослали в каждый порт и на все пограничные заставы, так что им пришлось бежать из королевства под чужими именами. Одни укрылись в Испании, другие — в Португалии, третьи — еще где-то, надеясь обрести там покой. Но как ни хорошо в чужих странах, а покинувшие Францию чувствовали себя изгнанниками, и каждый имел довольно времени раскаяться в своей глупости. Шевалье де Сент-Эньяну никто не сочувствовал — все считали, что с ним обошлись куда мягче, нежели он заслуживал. Братьям Ла Фретт тоже не стоило надеяться на снисхождение — их, прославившихся постоянной задиристостью, сравнивали с брыкливыми лошадьми, которым всегда тесно в общем стойле. Что же до прочих, то общественное мнение было к ним более милостиво — все желали, если это только возможно, чтобы Король не слишком строго их наказал. Это и вправду были порядочные люди, достойные лучшей доли. Впрочем, никто не осмеливался заступаться за них перед государем, и сам пользовавшийся монаршим расположением герцог де Сент-Эньян первым заявил, что не станет просить о милости: проступок его сына не заслуживает прощения, и если бы было известно, где тот скрывается, то он сам бы привез его и предал правосудию — как поступил бы, по его мнению, всякий. Эти речи сочли превосходными для царедворца, желающего произвести благоприятное впечатление, но не приличествовавшими отцу, коему следовало скорее смягчить государя, нежели ожесточать его еще больше. Родственники братьев Ла Фретт поступили иначе: они не осмелились лично предстательствовать перед Королем, однако привели в действие множество потайных пружин, чтобы заставить его уступить. Герцогиня де Шон попросила своего мужа, посла в Риме{231}, рассказать о случившемся Папе, и, хотя святейший отец одобрял суровое решение Короля, однако не смог отказать герцогу в обещании помощи и поручил своему легату, уже несколько лет находившемуся во Франции ради дел, не имеющих отношения к нашей истории и о которых излишне здесь говорить, наряду с их обсуждением коснуться и этой темы. Герцогиня не могла бы найти заступника более влиятельного — Папа имел власть разрешить Короля от клятвы, побуждавшей его к столь жестким поступкам, — но Король ответил легату так: в чем-либо ином он был бы счастлив уступить святейшему отцу, но, что касается этого случая, у него связаны руки, и освободить его от клятвы, данной столь торжественно, способен разве что Бог; отнюдь не подвергая сомнению авторитет Святого Престола, он напомнил, что он — хозяин своего слова перед Господом, и полагает, что Папа не будет настаивать на своей просьбе, если внимательно рассмотрит все обстоятельства дела{232}.

Те, кто узнал об этом ответе, прониклись к Королю еще большим уважением. Сам Папа, поддавшийся уговорам или, проще сказать, докучливости господина де Шона, был восхищен отказом и, если верить одному достойному человеку, как я слышал, даже тайком поблагодарил Короля. А герцог де Сент-Эньян немного времени спустя добился еще большей благосклонности Его Величества: после злополучной истории с его сыном всякий подумал бы, что эта благосклонность будет употреблена на пользу беглецам, но он не стал рисковать — либо посчитав это бесполезным, либо, как кое-кто поговаривал, не являясь хорошим отцом. Все это вызвало немало пересудов, как обычно случается, едва возникает какое-нибудь громкое дело; но они вскоре стихли, ибо общее внимание обратилось к другому свежему происшествию. Был арестован господин Фуке, суперинтендант финансов, имевший столь влиятельных врагов, что приходилось лишь удивляться, как его не предали позорной смерти. Еще до ареста против него опубликовали множество обвинений, чтобы народ стал ненавидеть его, но, честно говоря, многие из них были ложными — говорю об этом с уверенностью, ибо сам был причастен к некоторым. Господин Фуке был благородным и великодушным человеком, и, имей он иное ремесло, нежели судейское, эти качества проявились бы еще ярче. Господин кардинал Мазарини питал к нему неприязнь, ибо, будучи генеральным прокурором Парламента, тот не терпел, когда кардинал дурно отзывался об учреждении, где он имел честь занимать одну из высших должностей, однако отвечал ему, что не станет отрицать, будто в Парламенте и впрямь есть люди, которым, по его мнению, лучше там не заседать. Но эта кротость была слабым утешением для итальянца, которому хватало самого незначительного повода, чтобы затаить злобу на всю жизнь. Вкрадчивый, словно женщина, кардинал не отваживался жаловаться на него при жизни и, лишь умирая, сказал Королю, что именно этот человек повинен не просто в расстройстве финансов, но и в их присвоении; красотой постройки и роскошью убранства его особняки превосходят иные королевские дворцы; он подкупил многих сановников при дворе, видимо замышляя нечто опасное; он приобрел у дома Гонди и основательно укрепил Бель-Иль{233} — крепость по соседству с владениями англичан, старинных врагов Франции; и он, кардинал, конечно, не осмелился бы утверждать, что Фуке не состоит с ними в сговоре. То есть единственный способ искоренить зло — разоблачить этого опасного человека; но делать это следует с великой осторожностью — ведь, пока он генеральный прокурор, Парламент будет настаивать на собственном расследовании и, без сомнения, оправдает его; принять меры и устроить все дело нужно прежде, чем он успеет что-либо заподозрить.