Полное собрание творений - Старец Иосиф Исихаст

Итак, я оказывал совершенное послушание.

А прежде чем я поселился у Старца, у меня было такое обыкновение: каждый день пополудни в пустыне, где живут только звери, я садился и два-три часа безутешно плакал, пока земля не становилась мокрой от слез. И устами я говорил Иисусову молитву. Я не знал, как говорить ее умом, но просил Пресвятую Богородицу и Господа дать мне благодать говорить молитву умно, как о том пишут святые в «Добротолюбии».

Ибо, читая его, я понимал: что-то такое существует, но у меня этого нет.

И однажды случилось у меня много искушений. И весь тот день я взывал с еще большей, [чем обычно,] болью. И наконец вечером, когда солнце уже садилось, я умолк, голодный, изнуренный слезами. Я смотрел на церковь Преображения на вершине [Горы] и просил Господа, обессиленный и израненный [душой]. И мне показалось, что оттуда пришло стремительное дуновение. И наполнилась душа моя несказанным благоуханием. И сразу начало мое сердце, как часы, умно говорить Иисусову молитву. И вот, я поднялся, полный благодати и беспредельной радости, и вошел в пещеру. И, склонив подбородок к груди, стал умно говорить молитву.

И только я произнес молитву несколько раз, как сразу был восхищен в созерцание. И хотя был внутри пещеры и дверь ее была затворена, оказался снаружи, на Небе, в некоем чудесном месте, с полнейшим миром и тишиной в душе. Совершенный покой. Я только об одном думал: «Боже мой, пусть я более не вернусь в мир, в болезненную жизнь, а останусь здесь». Затем, когда Господь меня упокоил столько, сколько хотел, я снова пришел в себя и оказался в пещере.

С тех пор молитва не переставала умно совершаться во мне.

Когда после этого я пришел к Старцу, тогда приступил к большим подвигам, всегда с его благословением.

И однажды ночью, когда я молился, снова пришел в созерцание, и был восхищен мой ум на некое поле. И были там монахи, по порядку построенные в ряды на битву. И один высокий полководец подходит ко мне и говорит: «Хочешь, — говорит мне, — встать в строй, сражаться в первом ряду?» И я ему ответил, что весьма желаю биться один на один с черными эфиопами, [которые выстроились] напротив, прямо перед нами, испуская огонь и рыча, как дикие собаки, так что один их вид вызывал у тебя страх. Но у меня не было страха, потому что была у меня такая ярость, что я готов был своими зубами разорвать их. Правда, я и будучи еще мирским был отважен душой. И тогда полководец взял меня из рядов, где было множество отцов. И когда мы прошли три или четыре построенных ряда, он поставил меня в первый ряд, где были еще один или двое лицом к лицу с дикими бесами. Они готовы были броситься на нас, а я дышал на них огнем и яростью. И там он меня оставил, сказав: «Если кто желает мужественно сразиться с ними, я ему не препятствую, а помогаю».

И снова я пришел в себя. И размышлял: «Интересно, что же это будет за война?»

Так вот, с тех пор начались дикие битвы, которые не давали мне покоя ни днем ни ночью. Дикие битвы! Ни часу покоя. И я тоже с яростью нападал на них.

По шесть часов сидя на молитве, я не позволял уму выйти из сердца. По телу моему пот бежал ручьями. [Бил себя] палкой — безжалостно! Боль и слезы. Строжайший пост и бдение всю ночь. И под конец я свалился. Все восемь лет каждой ночью — мученичество. Убегали бесы и кричали: «Сжег нас! Сжег нас!» А одной ночью случилось, что их услышал и живший со мной брат и удивился, кто же это кричит.

И однако в последний день, [когда пришло время, чтобы] Христос их прогнал, я уже думал, отчаявшись, что раз тело мое сделалось совершенно мертвым, а страсти мои действуют, как будто я совершенно здоров, то бесы — победители. Конечно, они меня сожгли и победили, а не я их. Итак, когда я сидел, как мертвый, израненный, отчаявшийся, слышу, что открылась дверь и кто-то вошел. Но я не обернулся, чтобы посмотреть, а говорил молитву. И вдруг чувствую у себя внизу, что кто-то раздражает меня к наслаждению. Смотрю туда и вижу беса: как есть, шелудивого, голова в язвах, воняет! И бросился я, как зверь, чтоб его схватить. Схватил — а у него щетина, [как] у свиньи, — и он исчез. Моему же осязанию он оставил ощущение от своей щетины, а обонянию — вонь. И с этого мгновения, наконец, война прекратилась и всё успокоилось. И пришел в душу мир и совершенное избавление от нечистых страстей плоти.

В конце той ночи я опять пришел в восхищение[164]. И вижу просторное место, и его отделяло море. И по всему этому простору были везде расставлены ловушки. И были они спрятаны, чтобы их не было видно. А я был очень высоко и видел всё, как в театре. Через место же это должны были пройти все монахи. А в море был змей — страшный бес, глаза которого испускали пламя. Разъяренный. И он высовывал свою голову и смотрел, попадаются ли они в ловушки. А монахи, проходя без страха и внимания, попадались иной за шею, иной за поясницу, иной за ногу, иной за руку. И, видя это, бес смеялся, радуясь и веселясь. А я сильно печалился и плакал. «Ах! — говорил я, — лукавый змей! Что ты с нами делаешь и как нас прельщаешь!» И снова пришел в себя и оказался в своей каливке.

Устав мой был — вкушать немного один раз в день, отмеривая хлеб и [другую] пищу. И будь то Пасха или Масленица — у нас было одно блюдо. Один раз.

И круглый год — бдение всю ночь.

Этот устав мы с отцом Арсением восприняли от одного