Экстр - Дэвид Зинделл

Целых трое суток они старались удержать в себе это глубокое, чистое медитативное сознание и почти все время проводили, глядя на горящую свечу, которую Тамара ставила на полу каминной. Они ограничивали себя в еде, питье и сне, а сексом совсем не занимались.

Томас Ран в снежные зимние ночи обучил Данло самой фундаментальной технике вхождения в различные мнемонические состояния. Всего их насчитывалось шестьдесят четыре, от образной памяти и эйдетики до синтаксиса. Мастера-мнемоники на протяжении пяти тысячелетий изобретали серии упражнений для подготовки к тому или иному состоянию, и эти древние формулы порой бывали кошмарно сложными.

Мнемоник составлял такую формулу, учитывая начальное состояние, возраст, пол, тип личности и сотни других переменных величин, и следовал этой формуле неукоснительно, меняя упражнения и вводя новые до десяти раз за один час. В этом, как утверждали формалисты, и заключалась самая суть мнемоники. Другая же мнемоническая школа, так называемые конструктивисты, всегда пыталась усовершенствовать традиционные формулы и сконструировать новые. Существовали, разумеется, также радикалы и революционеры, рвущиеся отправить на свалку всю эту громоздкую, изобилующую секретами систему.

Лишь нескольким мнемоникам-отщепенцам, в том числе и великому Томасу Рану, удалось освободиться от идеологии всех этих школ и фракций. Гений Рана, уважая формалистов и воздавая им должное, брал в то же время лучшие из открытий конструктивистов, проникая с их помощью в такие области, о которых радикалы могли только мечтать. Это он, Томас Ран, впервые дал определение таинственному шестьдесят четвертому состоянию как Единой Памяти, придающей цельность всем другим состояниям.

Ран пришел к выводу, что шестьдесят четвертое состояние тождественно вспоминанию Старшей Эдды, и посвятил свою жизнь разработке этой теории. Вхождение в это состояние было целью всех его усилий. Это он научил Данло пользоваться каллой и входить в наиболее трудные мнемонические состояния – такие как возвращение. Ран чтил старинные формулы, предугадавшие различные аспекты человеческой памяти задолго до их открытия, но считал при этом, что каждый мнемоник должен сам найти идеальную последовательность упражнений для входа в то или иное состояние. Вера в то, что каждый мнемоник способен на подобную прозорливость, была его страстью и его гордостью.

Поэтому Данло, готовя себя и Тамару к состоянию возвращения, изобрел собственный ряд упражнений. Почти целый день они вместе дышали, вместе танцевали, и он играл Тамаре протяжные мелодии на своей флейте. Он не следовал сухой формуле, он неотрывно следил за оттенками голоса Тамары, за светом ее бездонных глаз, за ритмами ее мозга и сердца. И за собой тоже. Так, постоянно двигаясь и взаимно вдыхая запах своих душ, они вошли в волшебное шестьдесят первое состояние, которое мнемоники именуют возвращением.

Вернее сказать, почти вошли. Когда время пришло, они уселись на отполированном полу медитационной комнаты, теплом и гладком, как шелк. Перед ними на круглом столике стояла голубая ваза с букетом розовых рододендронов и горели четырьмя концентрическими кругами, как бы паря над полом, тридцать три длинные белые свечи. Так полагалось по правилам мнемоников. Впереди – цветы и огонь, позади, и внизу, и внутри, и снаружи – только память. Этой ночью их задача состояла в том, чтобы вывести вперед память, находящуюся позади, и увидеть искомый момент, каким он был в реальности и каким будет всегда.

Пройдя через состояние секвенции и дереизма, они вошли в эйдетику, где фигуры и краски воспоминаний делаются четкими, как поднесенная к глазам пятиконечная звездочка цветка.

Эйдетика – это ключ, отпирающий дверь возвращения. Она открыла для Данло тот момент ложной зимы два года назад, когда он стоял в большой комнате, полной картин, сулкидинамиков, винных бокалов и тарелок с горячей едой. Он сам ел из тарелки с горкой золотых зернышек курмаша и разглядывал гостей в красивых нарядах. Он сидел на полу в медитационной комнате Тамары, зажмурив глаза, и одновременно стоял в том роскошном зале, оставшемся так далеко позади и в пространстве, и во времени.

Еще миг – и он перестал видеть себя, поглощающего пригоршни курмаша, со стороны. Пространство сдвинулось, время щелкнуло, сознание озарилось, как темная комната, где зажгли свет. Ощущение себя, сидящего рядом с Тамарой и слушающего ее медленное дыхание, растворилось полностью. Открыв глаза, он перестал видеть себя, потому что оказался внутри, чудесным образом воплотившись в знакомую оболочку тогдашнего себя.

Он больше не наблюдал, как тот Данло смотрит на старого толстого Зохру Бея и красавицу Нирвелли, – он смотрел на них сам через несколько футов разделяющего их пространства, и ощущал это так, как будто действительно видел их впервые. При этом он смотрел на все окружающее с гораздо большей ясностью и чувством реальности, чем два года назад. Это и есть чудо памяти: даже у тех, кто бредет по жизни наподобие лунатиков, все происходящее запоминается с необычайной глубиной и точностью.

Он снова слушал, как Зохра Бей рассказывает молодой женщине рядом ним о своем знаменитом путешествии на Скутарикс (Бей был первым и единственным человеческим послом, оставшимся в живых после миссии в этот не поддающийся пониманию мир), трогая волосатую бородавку на своей обвисшей старой щеке. Данло не думал, что обращал тогда внимание на эту весьма одностороннюю беседу, но, очевидно, все-таки обращал. Он замечал вокруг много других вещей, которые по-настоящему заметил только сейчас. Холодная и элегантная Нирвелли украдкой наблюдала за ним поверх своего бокала. В ушах у нее белели серьги из бесценных, безупречно круглых джиладских жемчужин, и их матовая белизна составляла разительный контраст с блестящей черной кожей красавицы.

Он слышал множество звуков: шипение мяса на противнях, стук палочек для еды, каскады смеха и голосов: Он заметил, что Зохра Бей, при всем своем безобразии, обладает чудесным голосом, даже несколько раздражающим своей сладостью, как мед, подмешанный в хорошее старое вино. А зерна курмаша, которыми хрупал он сам, чересчур обжигали, поскольку были приправлены жгучим летнемирским перцем. Данло чувствовал и другие оттенки вкуса, особенно келькеш: он тогда впервые попробовал эту редкую и дорогую инопланетную приправу.

Его глаза слезились, рот жгло как огнем, и Данло осознал, что способен чувствовать все, что находится в этой комнате, а может быть, и во вселенной. Чуть позади него стоял червячник с пустыми глазами, держа в руках одну из многих имевшихся в комнате сенсорных коробок. Данло вдруг ощутил горячие влажные губы на своем лице и холодок шелка на руках, хотя сам держал тарелку с курмашем и его губы касались только воздуха. В то время сенсорное загрязнение, просочившееся из черной коробочки, не коснулось сознания Данло, но теперь он ощутил его со всей остротой.