Любовь и так далее - Джулиан Барнс

— Из Кении, — сказал я.

— А кабачки?

— Из Замбии.

— А спаржа?

— Из Перу.

При каждом моем ответе Оливер втягивал голову в плечи, как будто воздушные грузоперевозки были каким-то глобальным международным заговором, направленным против него лично.

— А яйца? Откуда яйца?

— А яйца, Оливер, берутся из жопки у куриц.

После этого он заткнулся. По крайней мере, на время. Мы с Джил поговорили о девочках. Мне хотелось рассказать ей о своем вероятном новом поставщике свинины, но ради Оливера я решил не говорить о работе. Софи и Мари нравится в новой школе. В общем, все к лучшему. Вы, наверное, читали про специальные отряды охраны порядка, которые по распоряжению правительства были направлены на дежурство в несколько школ в том районе, где они жили раньше. Пусть и не в ту школу, где учились Софи и Мари, но тем не менее. На самом деле, я бы не удивился, если бы именно в ту.

Это был тихий «семейный» вечер. Я собрал со стола тарелки и подал ревень. Я потушил его с апельсиновым соком и пряностями и приготовил побольше, чтобы осталось девочкам на завтра — если, конечно, он им понравится. Но не успели мы разложить десерт, как Оливер поднялся из-за стола, даже не притронувшись к своей тарелке, и объявил, что он идет спать. Насколько я понимаю, так теперь повторяется изо дня в день. Он весь день ничего не делает, рано ложится спать, спит по десять-двенадцать часов и просыпается абсолютно разбитым. Похоже на замкнутый круг. Порочный круг.

Я убрал со стола и пошел посмотреть, как там девочки. Когда я вернулся на кухню, Джил была там. На самом деле, она даже не сдвинулась с места. Ни на дюйм. Сказать по правде, вид у нее был ужасный, и я вдруг испугался, что она тоже впадает в депрессию. Я не знаю, бывает ли так с депрессией. Я знаю, что что-то похожее бывает у алкоголиков: один начинает пить, и второй тоже — пусть даже ему не хочется, пусть даже ему ненавистна сама мысль об этом, — но он все равно начинает пить. Может быть, до настоящего алкоголизма и не доходит, но он все равно балансирует на опасной грани. Говорят, что алкоголизм — это болезнь, так что, наверное, его можно диагностировать и лечить, так или иначе. Может быть, то же самое и с депрессией? В конце концов, не мудрено впасть в депрессию, если тебе приходится постоянно общаться с человеком, который сам пребывает в депрессии.

Поэтому я обнял ее и сказал… я точно не помню, что именно.

— Не грусти, милая, — или что-нибудь в этом роде. Я имею в виду, что в таких обстоятельствах всегда говорят что-то очень простое. Оливер, конечно же, сочинил бы замысловатую речь, но я давно уже не считаю Оливера истиной в последней инстанции.

Потом мы утешили друг друга.

Вполне очевидным способом.

А как еще?

ОЛИВЕР: Стюарт мне надоел. Джилиан мне надоела. Я сам себе надоел.

Девочки — нет. С девочками мне не скучно. Они для этого слишком невинные. Они еще не доросли до тех лет, когда надо делать выбор.

Вы мне тоже не так, чтобы надоели. Но от этого мне не легче.

А вот я вам, наверное, надоел. Правда? Да ладно. Все нормально. Вам вовсе не обязательно быть со мной вежливыми. Когда шарик уже лопнул, лишний укол булавкой ему не повредит. Хотя, может быть, я могу представлять интерес как клинический случай, как наглядный пример того, как не надо делать. Посмотрите, как Олли — своими стараниями — обломался, сделайте выводы и не повторяйте его ошибок.

Раньше я думал, что в том, что я — это я, есть какой-то смысл. Теперь я уже не уверен. Я себя чувствую как набитый дурак, обрюзгший и отупевший. Иногда у меня возникает чувство, что я запрятался в какой-то кабинке, где пульт управления, где-то глубоко внутри, и поддерживаю связь с внешним миром только через перископ и микрофон. Нет, это звучит, как будто я функционирую по заданной программе. Как будто я не человек, а машина. Кабина, где пульт управления, — это совсем не так. Ничего даже близко похожего. Вам, наверное, знаком этот сон, когда вы едете на машине, но руль не работает — вернее, работает ровно настолько, чтобы вы были уверены, что он в порядке, а это большая ошибка, — и то же самое с тормозами, и коробкой передач, и каждый раз, когда дорога идет под уклон, скорость резко возрастает, и иногда кажется, что крыша опускается и норовит тебя раздавить, и дверца с твоей стороны давит в бок, так что уже невозможно повернуть руль или нажать на педали… Нам всем он снился, этот сон про машину. Или его вариация, правда?

Я почти не разговариваю, почти ничего не ем, а следовательно, почти не какаю. Я не хожу на работу, не развлекаюсь. Я много сплю, и все равно устаю. Секс? Напомните мне, в чем тут смысл, а то я, похоже, забыл. И еще я, кажется, утратил обоняние. Так что я даже не чувствую своего запаха. От больных людей плохо пахнет, правильно? Может быть, вы меня понюхаете и скажете? Или я прошу слишком многого? Да, понял — отвял. Прошу прощения, что спросил. Прошу прощения, что я вас донимаю.

Кстати, не заблуждайтесь. Вы, наверное, думаете — если, конечно, вы думаете, — на вашем месте я бы не стал тратить время на размышления обо мне, — но если вы все-таки думаете обо мне, вы можете сделать вывод, что поскольку я в состоянии описать свое состояние относительно четко и ясно, значит «все не так плохо». В корне неверно! «Его состояние безнадежное, но не тяжелое», — кто это сказал? Добавьте к списку моих симптомов провалы в памяти. Может быть, это я сам так сказал — я не помню.

Вот в чем загвоздка. Я могу описать только то, что в принципе поддается описанию. То, что я не могу описать, описанию не поддается. То, что неописуемое, — невыносимо. И тем более невыносимо, потому что неописуемо.

Разве я не красиво складываю слова?

Смерть души, вот о чем идет речь.

Смерть души или смерть тела: что бы вы выбрали? По крайней мере, вопрос несложный.

Не то чтобы я верю в существование души. Но я верю в смерть чего-то такого, во что я не верю. Я выражаюсь достаточно ясно? Если нет, тогда я позволю вам заглянуть в бессвязность, что заключает меня в объятия. Заключает меня в объятия — какое анахроничное выражение. Все глаголы сейчас архаичны. Глаголы сделали инструментами социальной инженерии. Даже простой глагол «быть» попахивает фашизмом.

ЭЛЛИ: Взрослые — все обломленные, я права? И еще одно. Я ненавижу, когда они делают вид, что ты вроде тоже как взрослая, пока их это устраивает, а если их что-то вдруг не устраивает, они вообще перестают тебя замечать. Как будто ты не существуешь. Как, например, когда я сказала Джилиан, что Стюарт по-прежнему от нее без ума, а она просто улыбнулась себе под нос, как будто меня вообще не было рядом. Уроки закончены, детишки могут идти по домам.

Я не могу оставаться в том доме и работать, как ни в чем не бывало. Как я уже говорила, тут дело не в чувствах. Стюарта я не люблю и никогда не любила. Но это не значит, что мне будет приятно смотреть, как он скачет перед ней с набором домашних инструментов. И как она ходит с видом кота, которому сейчас нальют сливок. Вы бы тоже, наверное, не задержались в том доме, правильно?

Во всяком случае, я кое-чему научилась у Джилиан. И я, во всяком случае, не влюбилась в Стюарта. Что утешает.

МИССИС ДАЙЕР: Видите, что он сделал? Он, наверное, из этих мошенников, о которых нас предупреждают в прессе и по телевизору. Обещал починить калитку, и звонок, и срубить дерево — срубить и увезти. Дерево он срубил, но оставил его лежать во дворе, так что мне даже переднюю дверь не открыть, а сам пошел за фургоном. Сказал, что надо нанять фургон, потому что дерево оказалось больше, чем он думал сначала, и я дала ему денег, и он ушел — и с концами. Не починил ни звонок, ни калитку. Это был очень приятный молодой человек, но оказалось, что он мошенник.

Когда я позвонила в Городскую Управу, они мне сказали: о чем я думала, когда собралась срубить дерево без их разрешения, и их вовсе не удивит, если кто-нибудь заявит протест и мне придет повестка в суд. А я им сказала, что лучше бы мне прислали повестку на тот свет. Или пусть сами приедут и проводят меня в мир иной. Там я хотя бы найду покой.

МАДАМ УАЙЕТТ: Я уже говорила, чего я хочу, и мне по-прежнему этого хочется. И я знаю, что я ничего этого не получу. Так что я нахожу утешение в хорошо сшитом костюме, в филе палтуса, в книге, написанной хорошим стилем и со счастливым концом. Я очень ценю, когда люди ведут себя вежливо и когда у меня есть возможность пообщаться с друзьями, которых я уважаю. Если нельзя хотеть для себя, я буду хотеть для других. И мне всегда будет больно за то, что у меня было в жизни и чего я хочу до сих пор, но чего у меня никогда больше не будет.

ТЕРРИ: Кен пригласил меня в «Обриски» поесть крабов. К ним подают деревянный молоточек, острый нож и большой кувшин пива, а под стол ставят корзину с пластиковым мешком — бросать очистки. Я знала, как правильно чистить крабов, но я все равно попросила Кена, чтобы он мне показал. Крабы — удивительные штуковины, я бы даже сказала — конструкции, похожие на какой-нибудь современный, хитрый вид упаковки, только изобретенный давным-давно. Берешь краба из кучи, переворачиваешь его спинкой вниз, ищешь на пузике что-то похожее на кольцо-открывашку, подцепляешь его ногтем большого пальца, отрываешь, и коробочка раскрывается на две половинки. Потом обрываешь клешни, убираешь слой ложного мяса, то, что остается, разламываешь пополам, подцепляешь кончиком ножа, чтобы немножко освободить содержимое, режешь крест-накрест, берешь мясо пальцами и ешь. Мы быстро разделались с дюжиной крабов. По шесть на каждого: очисток набралось немало. На гарнир я взяла маринованный лук, Кен — жареную картошку. На десерт мы заказали крабовый пирог.