Миллион для гения - Олег Ёлшин

– Мохеровые варежки на любой вкус! На любой размер, любого цвета! – неожиданно воскликнул Леонидов, толкая парня перед собой коленом, предлагая его товар. – Все по… Почем твое добро? – спросил он.

– По стольнику, – недоуменно ответил парень.

– Осталось всего двадцать книг! Каждому, купившему пару варежек, по одной книге в руки. Книги только в руки, которые в варежках! Варежки плюс книга – цена 200 рублей! Последние экземпляры! Последние книги! «ЭКШЕН», мохеровый «ЭКШЕН»!

За пару минут они продали весь товар, и уже не с чем было идти по вагонам. Пора было возвращаться за новой партией! И так снова и снова. Целые горы, небоскребы книг таяли на глазах, а карманы уже пухли от «стольников». Парень с варежками притащил целый воз своего пушистого товара, и весь день они носились по вагонам, перелетали с одного поезда на другой и продавали, продавали, продавали, собирая свои честные законные деньги. Уже в третий, в четвертый раз он возвращался домой, прихватывая коробки книг, грузил их в машину, которую нанял по дороге, и снова на вокзал, снова в театр! В бой! «ЭКШЕН!» «ЭКШЕН!»

– Новинки книг, бестселлеры, самое популярное чтиво месяца! Чтиво недели! «ЭКШЕН!»

– Он сделал это! – вспомнил Леонидов слова Ангела. – У него все получилось! Сегодня он продал несколько сотен книг! Сначала долго писал их, потом мучился, бился, искал выход, лазейку в этот странный бизнес и, наконец, нашел!

А теперь уставший, стоял в тамбуре и смотрел в окно. Парень с варежками, не выдержав, соскочил по дороге. Он давно распродал свой товар и уже был где-то далеко-далеко, наверное, на Мальдивах или на Майорке, может, на Канарских островах. Сейчас это было не важно. Главное, что он отблагодарил, помог наладить его вагонный мохеровый бизнес. Помог, а теперь стоял и смотрел куда-то вдаль, а ледяной ветер сквозь разбитое окошко дул ему прямо в лицо… Поражало одно – не было радости. Не было ощущения победы, успеха. Только дьявольская усталость, словно целый день грузил эти вагоны или разгружал.

– Поэтому не было радости, – понял он.

И потому этот летящий поезд не казался в дивном полете – он тащился по колее, тоже устало стуча металлическими колесами.

Радость от успеха, от победы! Какая неуловимая это вещь! Казалось, за год они с Галей перепробовали все возможные способы. Как они хотели научиться продавать книги! Не чужие – свои. И ничего не получалось. А тут… И стоит этот несчастный, уставший коробейник, грузчик, и совсем не радуется.

– Что же ты не радуешься? Какого черта?

И тут он вспомнил летящего под куполом парашютиста-грузчика, который даже на невероятной высоте был привязан к своим книгам, и, как балласт, летел в обнимку с ними камнем вниз. Он даже не мог почувствовать ощущения высоты и полета, только деньги в карманах и воз товара под ним. А разве сам он пятнадцать лет делал не то же самое? И таким же уставшим камнем по вечерам возвращался домой, падая в кровать с полным карманом денег и страшной усталостью от чувства выполненного долга. Какого долга? Перед кем? Зачем?

Леонидов продолжал тупо смотреть в окно. А за окном все пролетало мимо. Полустанки и люди, городки, другие поезда, и только он стоял в тамбуре, как пригвожденный к месту. Словно якорь, сброшенный с палубы корабля, который никогда уже не выйдет из гавани в открытое море.

Сошел с ума? Чего еще нужно? Это же твои книги! Твое дело! Все получилось!

И тут странная мысль закралась в голову, не давая покоя:

– Он не мог брать денег у тех людей, а теперь не мог на них смотреть. На жалкие сотни, которые с трудом помещались в карманах. А карманы уже тошнило от них.

– Но, как же та старушка с пучком укропа у вокзала – она сама вырастила его, сама продавала, почему же он не может так? Чем он хуже ее? Чем ее трава лучше его книг?

Уставшие извилины с трудом ворошили эти мысли, замерзшие мозги едва переваривали случившееся.

– Старушка относилась к укропу как к товару и спокойно брала свои гроши. В этом все дело. Для него еще вчера книги значили большее, чем эти 100 рублей. Они стоили намного дороже, дело здесь совсем не в гордости. И тут он сделал неожиданное открытие:

– Продавать свои книги то же, что делать операцию любимой женщине или торговать талантами своего ребенка, хотя…

И вспомнил отца Моцарта, который с малолетства эксплуатировал уникальный дар сына.

– Черт с ним, с этим папашей Моцарта. А как же те первые деньги, которые он получил от «хозяина» поездов? Как он радовался тогда! В этом все дело! Когда их продает кто-то другой, не так болезненно, даже радует, но самому собирать ничтожные гроши, отдавая за них книги – это ужасно. Каждый должен делать свое дело. Книга – не пучок укропа, выращенный в парнике, пусть даже своими руками. Кусочек души – равный ста рублям. Если хочешь говорить, не торгуй словом, не бери алтынный за мысль рожденную, вымученную, которая стоила несравненно дороже. Она не разменная монета и до тех пор не имеет цены, пока за нее не заплатили, и тогда все стирается корыстным ластиком, утрачивая смысл.

Он не знал, что ему думать! Он стоял, тупо глядя в окно. Он потерял что-то главное, дорогое! Не было удивительного ощущения экстаза от написанного. Еще вчера эти книги были чем-то нереальным, священным. Этот дар был дан ему свыше, он не имел цены! И теперь уставший, голодный, пустой, с полными карманами денег, он стоял у разбитого окна и бормотал себе что-то под нос. А пар валил изо рта.

– И роль твоя бессмысленна! Когда говоришь, творишь, лицедействуешь, а в голове ничтожный калькулятор тем временем подсчитывает гонорар за каждый выход на сцену. И сцена эта уже не место для священнодействия, а лишь для торговли. Каждая фраза – копейка, каждый акт – алтын, каждый спектакль – тринадцать серебряников, за которые ты предал самого себя! Каждая книга – бессмысленные месяцы, которые провел наедине с собой и пустым кошельком. Пустой душой, которая ждет гонорара. Гонорар за откровение, премия за полет души, чек за несостоявшийся гений! Фабрика чувств мелочного таланта, обглоданный суррогат твоей души. Нетленной души, которая была разменяна за алтын! Так вот почему Клейзмер не взял проклятый миллион!

В этот миг перед ним разверзлась бесконечная пропасть. Она притягивала пустотой и мраком, и голова начинала кружиться. А он заглядывал в нее, стоял на самом краю, чувствуя, понимая, ощущая каждой замерзшей клеткой нечто ужасное, абсурдное, непостижимое, неведомое ранее.

– Если он будет делать только то, что ХОЧЕТ, что ДОЛЖЕН делать, стоя перед Богом, они погибнут от голода. Если не будет делать ЭТОГО – сойдет с ума! Так устроена жизнь, устроен мир! Просто он прикоснулся к чему-то запретному, незнакомому, неведомому ранее. Раньше он мог об этом только догадываться, но даже представить не мог, насколько это ужасно.

– Но, был ли ты счастлив, когда писал?

– Да!

– Тогда, что же делать?

Последний концерт этот удивительный человек со скрипкой играл на сцене. На настоящей сцене, где за его спиной в ярком свете прожекторов мерцал орган, а в зрительном зале сидели люди, тысячи людей, зал был забит битком. А он все играл, отдавая им волшебные звуки инструмента. Он нашел свою сцену и зрителя. Только… Никого в этом зале не было, горело лишь несколько лампочек дежурного освещения. Было поздно, была ночь. Этот большой зал еще вечером проводив последнего зрителя, теперь сонно дожидался следующего дня. И тут явился этот странный бородатый человек и теперь, как сумасшедший, терзал свою скрипку. Музыка разрывала на части пустоту зала, металась, отражаясь от стен, кресел, высокого потолка. Она звучала и настаивала, кого-то искала, зал становился больше, мог уже вместить в себя тысячи… миллиарды людей, которые, внимая удивительным звукам, в ее отражении узнавали себя, свои жизни и судьбы, заглядывая в самые потаенные уголки души. И там рождалась, выворачиваясь наизнанку, совсем другая, неведомая раньше мелодия, та самая, которую ты мечтал услышать всю свою жизнь. Ждал ее долгими бессонными ночами, в предчувствии трепеща всем своим существом. И теперь она, ослепляя, помогала широко распахнуть глаза, давала то удивительное зрение, которым теперь ты мог увидеть намного больше. Увидеть все! Все и наяву! И это не был сон, ни болезненный, воспаленный образ твоей фантазии, а реальный символ, знание, желание изголодавшейся души. Музыка души…

– Ну что, студентик? Что уж так заходишься? Поздно уже. Пора спать… Спать…

В зал вошел подслеповатый сторож. Он давно заснул, но, заслышав наверху непонятный шум, поднялся, теперь стоял и жалел студента, который, наверное, мечтал вырасти и играть на этой сцене.

– Ну-ну, угомонись, все получится.

Говорил он медленно, слова его были словно колыбельная или сказка на ночь. Оставалось только закрыть глаза.

– Вырастешь, станешь большим и придешь сюда. Все будет хорошо, – успокаивал он человека со скрипкой.