Оборотный город - Андрей Белянин

— Курёнка забыл, — тут же поправила какая-то дотошная критикесса из народа.

Мой денщик сдвинул брови, отмечая себе бдительную бабёнку, но в споры не полез, просто оповестил:

— На сегодня мы квиты. Доведётся вдругорядь добротой вашей воспользоваться, тогда и потолкует…

— А вон дитёнку Аксиньиному он, поди, задарма пропажу указал!

— Машка, да уймись… — попросил староста.

— А чего? А пущай по справедливости! Волочи сюда детей, бабы, через них всю правду как есть выведаем! — не желая униматься, продолжила та.

Я устало поднял на неё взгляд и мельком отметил:

— У вас дети не от мужа.

Бабы ахнули и мигом оттащили назад вытолкнутых было ребятишек. Выведывать о себе ВСЮ правду, да ещё прилюдно на кругу, больше непроходимых дур не было. Люди крестили лбы, задумчиво качали головами и расходились не спеша, о чём-то перешёптываясь друг с другом. Разве что тот же староста, видимо надеясь на льготы по высоте положения, подкатился к нам ещё разок:

— Вы ужо простите Марию нашу, её в девичестве осиною по бошке-то звездануло, от она ко всем и домогается. Так я тут спросить хотел об…

Прохор закрыл меня спиной и посмотрел мужику в глаза, тот опустил взгляд и отвалил.

Слава тебе господи, ещё хоть пять минуточек такого адского напряжения, и я бы просто брякнулся, где стоял. Не то чтоб отвечать было так уж сложно, сами видели, о чём меня спрашивали, но сам факт изображения из себя живого мессии утомлял невероятно…

— Ох и лихой народец пошёл, а? — с весёлым возмущением обернулся геройский станичник, по-отечески обнимая меня за плечи. — Ну а теперича пора нам бодрым шагом и к самому генералу!

— Не пойду, — жалобно пискнул я.

— Никак нельзя, ваше благородие, ить не чужой человек, а родной дядюшка ждёт. Уже дважды нарочного присылал, волнуется, переживает, так что волей-неволей, а надо идти.

— У меня язык распух…

— А вот мы его водичкой студёной прополоскаем, да и вперёд, казаки!

Я махнул рукой, позволив этому бородатому ироду с врождённым материнским инстинктом едва ли не на руках унести меня к колодцу и два-три раза от всего сердца макнуть головой в бадью. Должен признать, существенно полегчало…

Ледяная вода словно бы уносит с собой все беды и проблемы, смывая грязь не столько с тела, сколько с самой души. Горячая русская баня в этом смысле действует совершенно иначе, она расслабляет и врачует, заставляя забывать обо всём, наслаждаясь теплом и жаром. А башкой в колодец — и ощущения иные, и живость, и кровь искрится в жилах, и настроение такое, что сразу хочется убежать куда-нибудь в чисто поле, догоняя ветер!

Это если ввести в описательность сюжета разумную долю романтизма и лирики. А если без них, то вот так, с мокрой головой, усталый от недосыпа и чисто человеческого общения, но с новыми распечатками и старой картой за пазухой, я отправился к нашему заслуженному генералу Василию Дмитриевичу Иловайскому 12-му. Он ждал и, видимо, действительно волновался…

— Разрешите войти?

— Разрешаю. — Дядя стоял у окна, в штанах с лампасами, белой нижней рубахе и вязаных носках с красным узором. В руке кружка ароматного кофе, брови задумчиво сдвинуты, и взгляд в никуда, за горизонт, то есть на заднюю часть двора, где резвились полосатые котята. — Где шлялся-то?

— В двух словах не перескажешь.

— Хэх, враньё твоё я и опосля послушать успею, ты мне главное скажи: результат есть?

— В определённой мере.

— Ох, смотри у меня, Иловайский. — Дядя шагнул ко мне, указал широким жестом на стол и первым опустился на крепкий табурет.

— Отлично, значит, тоже могу присесть, беседовать будем по-домашнему, без чинов…

— Вот, это полная расшифровка текста французского письма, из неё следует, что таинственный клад действительно имеет место быть. Судя по всему, он не очень большой, но чрезвычайно ценный, и искать его следует…

— Да погоди ты, балабол. — Дядя хлопнул ладонью по старой карте. — Подождут твои бумаги, куда им деться. А вот признайся: ты ведь всё это время у неё был, у Катеньки своей ненаглядной?

— Я кивнул.

— Ну и…

— В смысле?

— Ну было у вас чего или опять оробел в нужный час?!

— Да вам-то какое дело?! — сорвался я, вскакивая так, что табуретка отлетела в угол. — Не было у нас ничего! И не будет! И не робел я ни разу! А просто… Да это только моё дело, и обсуждать свои личные проблемы я тут ни с кем не обязан! Вы мне кто генерал? Вот по службе и приставайте, а в душу ко мне не лезьте!

— Да ты успокойся, Иловайский…

— Не буду я успокаиваться! Вы мне клад найти поручили, так вот он, сегодня же пойду и выкопаю! Чего вы ко мне пристаёте, чего вам всем надо, чего сердце вынимаете…

Я и опомниться не успел, как генерал тяжело встал, обошёл стол и сгрёб меня в объятия. Каюсь, сначала я вырывался. Безрезультатно, естественно, мой дядя на медведей с рогатиной ходил и быка ударом в лоб валит, от него вырвешься, как же…

Потом вроде я заплакал. Не уверен, конечно, может, просто так, дышал тяжело, а он гладил меня по мокрым волосам и ничего не говорил. Ну в смысле важного такого ничего, а по-простому, как батька. Только отца я и не помню почти, а дядя вечно на высоте генеральского чина…

— Ничё, ничё, терпи, казак, атаманом будешь. Мало ли чего тебе девка глупая сгоряча наговорила, а ты близко-то не принимай. Уж поверь мне, старику, бабы, они на то Господом и созданы, чтоб нам искушение представлять да крепость духа нашего оценивать. Не отступай, Илюшка! Крепись! Будет она твоей, нутром чую! А что сразу не сдалась, так ей в том больше чести, наша девка, казачьей крови…

— Правда?

— Эх, а то! Я ещё на свадьбе вашей гулять буду. — Дядя потрепал меня за чуб, и в этот момент за дверью раздались шум и крики. Мы удивлённо обернулись.

В горницу ввалился рыжий ординарец, пытавшийся как можно деликатнее остановить рвущегося с поводка господина Чудасова. Поверьте, это было безумно сложно! Реестровому казаку в сто раз проще прибить штатского хлыща, чем, разводя руки в стороны, просто удерживать его от опрометчивого шага. Но дядя чиновного учителя бить запретил, чем тот и воспользовался, отважно уверовав в собственную безнаказанность…

— Сию же минуту пропусти меня к генералу, холоп!

Рыжий ординарец побагровел и схватился за саблю.

Я в свою очередь за ординарца — ведь зарубит же идиота, а нам потом расхлёбывать.

— У меня письмо от самого губернатора! Он приказывает вам оказать мне полное содействие, ибо слухи о поисках клада приняли государственное значение. Сегодня же в Калач прибудут солдаты для обеспечения моей безопасности и гарантии законного проведения раскопок. Теперь-то вы расскажете мне всё!

Я кое-как сумел вытолкнуть дядиного казака за дверь. Сам Василий Дмитриевич безмятежно принял из рук скандалиста большой конверт гербовой бумаги, неторопливо сломал печать и протянул мне:

— Прочти-ка, хорунжий, что-то у меня зрение сдавать стало под вечер. То, что далеко, — вижу отлично а за-ради писем да книг очки надевать приходится…

— «Его превосходительству генералу Иловайскому от его сиятельства генерал-губернатора графа Воронцова.

Дорогой мой Василий Дмитриевич, не могли бы вы по-дружески оказать мне некую услугу? Нижайше прошу Вас не чинить каких-либо препятствий господину Митрофану Чудасову в его расследованиях. Мне самому этот тип неприятен до икоты, но он даёт уроки словесности подруге кузины моей жены, и все они своими слезами в один голос затребовали моего вмешательства! Вы же знаете, каково спорить с женщинами, да ещё в наши годы… Уж дайте ему там чего не жалко, пусть походит в расположении полка, только Христом Богом молю, не стреляйте в него более, меня тут с потрохами съедят! Ну а будет настырен сверх меры, тогда уж… тогда стреляйте, сам понимаю, как-нибудь уладим сие досадное недоразумение…»

Во время всего чтения господин сельский поэт сначала стоял, демонически вращая глазами, выпятив подбородок и скрестив руки на груди. К середине текста его гордыня несколько пошатнулась, а к концу и вовсе начал вянуть самым неподобающим образом…

— «Засим вынужден откланяться и попенять, что давненько, батенька мой, Вы к нам не заезжали. Посидели бы вечерком, перекинулись в картишки, выпили кларета, послушали бы, как младшенькая моя на фортепьянах играет. Чудно играет! Пальчики розовые словно ангелы по клавишам так вприпрыжку и бегают… Приезжайте же! Со всем моим уважением и признательностью, генерал-губернатор, граф Воронцов, Афанасий Петрович».

— Вот спасибо, хорунжий, уважил старика. — Мой дядюшка прошёлся по горнице, задумчиво нюхнул крепкого табаку из царского презента, громогласно чихнул два раза, перекрестился и сурово поднял бровь на чиновника: — Чем могу быть полезен, господин учитель?