Убю король и другие произведения - Альфред Жарри

XII

О море Сточных Вод, пахучем маяке и Каловом острове, где мы ничего не пили

Луи Л.

— Смотри, — промолвил он, — сие безжизненное тело, чьи тухлые останки седые старики с трясущимися от немощи руками и молодые люди с чахлой рыжей шевелюрой, слова которых соревнуются в глупости с их же молчанием, бросают птицам с крапчатым, точно замаранный досужей писаниной лист бумаги, оперением (туша источена так сильно, что ихневмон мог бы откладывать там яйца), являет собой не просто остров, но также человека; он любит, когда его величают бароном Гильдебрандом с моря Сточных Вод.

Поскольку остров сей бесплоден и уныл, похвастаться какою-либо порослью на лице патрон его бессилен. Ребенком он страдал от сыпи, и кормилица, такая старая, что все ее советы неизменно приводили к изнурительному поносу, предрекла: сие есть божий знак, и он отныне никогда не сможет скрыть от остальных людей

Срамную наготу своей коровьей морды.

Однако умер и начал гнить лишь его мозг, точнее, двигательные центры, сосредоточенные в лобных долях. Вследствие этой неподвижности он и лежит у нас прямо по курсу — не человек, но остров, — и именно поэтому (не будете шалить, я покажу вам план)…

— А-га! — выпалил, словно очнувшись, Горбозад, — и вновь погрузился в гордое молчание.

— … и именно поэтому, — продолжал Фаустролль, — он обозначен на моей походной карте как Калов остров.

— Да, но постойте, — возразил я, — как удается этой туче людей и птиц, облепивших труп поминальными записками, столь быстро находить его среди огромной водяной пустыни: ведь и юнцы, и старики, если я только не уподобился им в этом, слепы и лишены поводырей?

— А вот как, — произнес Фаустролль, раскрывая книгу N изъятой мною рукописи «Основ патафизики» на главе ξ: «Обелисколихнии для собак — мало им лаять на луну»:

— Маяк, подобный вздыбившейся плоти, прознает бурю, писал Корбьер; он воздевает перст, указывая издалека гавань спасения, истины и благолепия. Но для кротов и вас, Скоторыл, маяк столь же неразличим, как десятитысячно первый период музыкального произведения или инфракрасные лучи, при свете коих я и написал сие произведение. Маяк Калова острова — подземный, темный и клоачный: точно устав глядеть на солнце, он зарывается в фекалии. Поскольку волны сих глубин не достают, то отыскать его по шуму у прибрежных скал также нельзя. Однако вам, Скоторыл, залежи ушной серы заглушили бы и стоны ада.

Существование маяка поддерживается чистой материей — самой сущностью Калова острова, душой Барона, что исторгается из его уст посредством помпы чистого свинца. И изо всех трущоб, где я не остановился б даже попросить глоток воды, слетается, ведомый нюхом, рой этих крапчатых страниц, прожорливых, аки сороки, чтобы припасть к дымящейся и приторной струе свинцовой помпы. А чтобы не лишать их сего драгоценного источника, седые старики, воспитывавшиеся в монастыре, соорудили на гниющих телесах Барона часовенку, прозвав ее ЗАПОВЕДЬЮ КАТОЛИЦИЗМА. Пегие птицы свили там свое гнездо. Народ их величает дикими утятами; мы же, адепты патафизики, зная о содержимом уток после трапезы, честно и без лукавства зовем их дермоедками.

XIII

О стране кружев

Обри Бёрдслею

Оставив злополучный остров позади, а нашу путевую карту — свернутой под лавкой, — я греб еще шесть часов кряду, почти не чувствуя стертых ремнями ног и нёба, пересохшего от жажды (на острове любой ручей грозил нам верной смертью); Фаустролль отвел от меня бившиеся по бокам канаты, и в своем возвратном движении, откидываясь чуть не под прямым углом, прямо по курсу я мог видеть только непрерывно тянущуюся дымную струю кильватера, пока ее не заслоняли плечи доктора. Горбозад, теперь открытый всем ветрам, распрощался со своей боевой раскраской и отливал каким-то тусклым блеском…

…когда свет дня — куда прозрачней его мертвенного сияния — стал отделен от тьмы, но вовсе не внезапным зарождением мира…

Это король Кружев сдернул покров ночи — так канатчик вытягивает продетую в отверстие леску, — и каждая ниточка белесого савана подрагивала в полумраке, словно дышащая вместе с ветром паутинка. Из этих волокон сплетались целые леса, похожие на те, что лиственными жилками расписывают заиндевевшие оконца; потом прямо в рождественском снегу выткалась Богоматерь и ее Младенец, а дальше — жемчуга, хвосты павлинов и шитые камнями платья, переплетающиеся, как струи вод в танце трех рейнских дев. Красавицы и Красавцы, щеголяя нарядами, выпячивали груди, точно веера, расходившиеся у них в руках, покуда их безучастная толпа не зашлась вдруг истошным криком. Прозрачная, словно невинная душа, фигура проступила в рощице сквозь деревья, исцарапанные смолой, подобная белым любовникам Юноны, которые, пристроившись где-нибудь в парке, нестройными голосами выражают свое возмущение, как только факел заплутавшего прохожего ошибкой возвещает им зарю в зеркальной глади пруда; и как Пьеро пел в полумраке под луной, истаявшей, будто моток хорошей пряжи, так и от Али-бабы, ревущего в немилосердно жгучем масле, или черепяного кувшина, чье содержимое скрывает дно — вот парадокс! — исходит чуть заметный свет.

Насколько я мог судить, Горбозад мало что понимал во всех этих чудесах.

— А-га! — произнес он, избавляя себя этим лаконичным изречением от необходимости пускаться в пространные рассуждения.

XIV

О Лесе Любви

Эмилю Бернару

Подобно выброшенной из воды лягушке-древеснице, челн сползал по гладкой, идущей под откос дороге на своих присосках. В этом укромном уголке Парижа — где, судя по всему, не знали ни омнибусов, ни паровозов, ни конок, ни велосипедов, ни современных пароходов, что обшиты медными листами, а сами мы катились на трех одноуровневых роликах из закаленной стали, поставленных на ход доктором-патафизиком (у ног его лежала выжимка из двадцати семи самых необыкновенных книг, какие только привозили любознательные люди из своих скитаний), судебным исполнителем по имени Скоторыл (я, нижеподписавшийся Рене-Изидор) и обезьяной-павианом, больным водянкой мозга, который из всех слов людского языка знал лишь одно: «А-га!», — на месте газовых рожков мы обнаружили высеченные из камня шедевры, статуи, позеленевшие с течением времени и сгорбившиеся так, что их платья, ниспадая, принимали форму сердца; а также кружащиеся хороводы обоих полов, тончайшим хрусталем застывшие в невыразимых пируэтах; и, наконец, зеленый холм с распятием, где женские глаза глядели из-под век, точно миндальные орехи, рассеченные напополам шершавым швом двух створок.

Склон вдруг растекся треугольной площадью. Небо разверзлось также, солнечный диск треснул, подобно лопающейся в горле яично-желтой устрице, и лазоревый свод окрасился сапфировым багрянцем; рядом дымилось раскалившееся море, и обновленные костюмы местных жителей своими яркими цветами могли поспорить с блестевшими на тканях драгоценными камнями.

— Вы христиане? — спросил нас загорелый человек в просторной блузе, вымазанной красками, когда мы, наконец, остановились в центре этого пирамидального городка.

— Как господа Аруэ, Ренан и Шарбонель, — ответил я, немного поразмыслив.

— Я Бог, — сказал Фаустролль.

— А-га! — промолвил Горбозад, не пояснив, что он имел в виду.

Засим, что до меня, то я остался сторожить челн вместе с нашим приматом-юнгой: он коротал минуты неожиданного отдыха, запрыгивая ко мне на плечи с явным намерением помочиться на затылок; я, отгоняя его пачками просроченных повесток в суд, с немалым любопытством наблюдал издалека за пестрым человеком, которому ответ Фаустролля явно пришелся по душе.

Они уселись пред громадной дверью — за нею высилась вторая, а позади всего сооружения слепило глаза зеленью обильно унавоженное поле, помимо кочанов капусты усаженное и замысловатыми фигурками. Между грядами, на своеобразном гумне или риге, тянулись заставленные жбанами столы и деревянные скамейки, трещавшие под тяжестью людей, одетых в бирюзовый бархат, с ромбическими лицами и волосами цвета одуванчикового пуха; свалявшаяся поросль на их ногах и на затылке походила на жесткий коровий волос. Мужчины боролись в сине-желтой степи, и перепуганные схваткой жабы сбегались из лабиринтов серого песчаника к моей барке; па́ры выделывали па́ гавота, и на ветру волынок, трубивших что есть сил с вершины только что опустошенных бочек, дрожали ленты белой мишуры и фиолетового шелка.

Две тысячи танцоров с риги каждый преподнесли Фаустроллю по плоской лепешке, кубику твердого молока и бокал какого-нибудь крепкого напитка, всякий раз нового — стекло в стаканах было толщиной с диаметр аметиста папской митры, но жидкости не содержало и с наперсток. Доктор отпил у всех. Затем они швырнули в море по булыжнику, содрав все волдыри как на моих ладонях неопытного гребца, которые я вытянул вперед, пытаясь защититься, так и на разноцветных скулах Горбозада, сгоревших на жестоком солнце.