Первые люди на Луне - Герберт Уэллс

Пока я не добрался до шара, я не мог думать ни о чем другом. Я даже позабыл мою тревогу о Каворе. Наконец при последнем прыжке я с силой ударился руками о стекло. Тут я растянулся, тяжело дыша и тщетно стараясь крикнуть: «Кавор, вот наш шар».

Когда я немного оправился, то поспешил заглянуть сквозь стекло: все вещи внутри показались мне сваленными в одну беспорядочную кучу. Я наклонился, чтобы лучше видеть. Потом попробовал забраться внутрь. Пришлось несколько приподнять шар, чтобы просунуть голову в отверстие люка. Завинчивающаяся крышка лежала на своем месте, и теперь я увидел, что ничто не тронуто и не повреждено. Вещи оказались в том самом положении, в каком мы оставили их, когда выпрыгнули на снег. Некоторое время я был занят исключительно поверкой нашего имущества. Я заметил, что меня колотит сильнейший озноб. Как приятно было увидеть привычный сумрак внутри шара! Просто даже выразить не могу, как приятно. Забравшись внутрь, я присел среди багажа. Я глядел сквозь стекло на лунный мир и содрогался. Я положил на тюк мои золотые дубины, достал кое-какую провизию и поел, — не потому, что мне хотелось, но потому что пища была под рукой. Потом вспомнил, что пора выйти наружу и подать сигнал Кавору. Но вылез не сразу. Что-то удерживало меня внутри шара.

В конце концов все улаживалось как нельзя лучше. У нас еще будет довольно времени, чтобы набрать здесь побольше того волшебного металла, который дает власть над людьми. Здесь повсюду раскидано золото, а наш шар, до половины нагруженный золотом, будет передвигаться в пространстве с такой же легкостью, как если бы он был совершенно пустым. Теперь мы можем вернуться обратно на Землю безусловными хозяевами своей судьбы и нашего мира и затем…

Наконец я встал и с усилием выбрался из шара. Дрожь охватила меня, лишь только я очутился снаружи, потому что вечерний воздух был уже очень прохладен. Я стоял в котловине и осматривался. Я внимательно обыскал взглядом окружающие кусты, прежде чем вспрыгнул на ближайший выступ скалы и повторил оттуда мой первый лунный скачок. Но теперь это не стоило мне ни малейшего усилия.

Растительность увяла так же быстро, как развилась, и весь облик окрестных скал резко переменился. Все же можно было узнать склон, на котором начали прозябать первые семена, и скалистую глыбу, с которой мы впервые рассматривали кратер. Но колючие кустарники на откосах стояли теперь бурые и высохшие, поднимаясь футов на тридцать в высоту и отбрасывая длинные тени, тянувшиеся, насколько хватал глаз, а маленькие семена, свисавшие с нижних ветвей, были совсем коричневые и зрелые. Растения выполнили свою работу и теперь готовились упасть и рассыпаться в прах под дуновением морозного воздуха, лишь только наступит ночь. А огромные кактусы, которые недавно надувались у нас на глазах, уже полопались и разбросали во все четыре стороны свои споры. Поразительный уголок вселенной — место высадки первых явившихся сюда людей.

Я подумал, что со временем колонна с надписью будет возвышаться как раз посредине этой впадины. И мне пришло в голову: какая бешеная суматоха поднялась бы внутри Луны, если б этот кишевший подо мною мир мог понять всю важность переживаемой теперь минуты.

Но до сих пор селениты не подозревали, что означает наше появление. Ибо, если бы они догадались об этом, весь кратер, конечно, уже гудел бы от шума погони, а вместо того там царила мертвая тишина. Я оглянулся, отыскивая глазами достаточно возвышенный пункт, с которого можно было бы подать сигнал Кавору, и заметил ту самую каменистую площадку, на которую он когда-то перепрыгнул, — попрежнему голую и бесплодную под лучами заходящего солнца. Одну секунду я колебался, не смея удалиться от шара. Потом, с чувством стыда за это колебание, прыгнул.

С этого места открывался более широкий кругозор, и я еще раз оглядел кратер. Далеко впереди, у самого конца громадной тени, которую отбрасывало мое тело, маленький, белый платочек болтался на кусте. Он казался совсем крохотным и страшно далеким, а Кавора не видно было нигде. Между тем, казалось бы, он уже должен был по нашему уговору отыскивать меня.

Я стоял, выжидая и наблюдая, защитив рукой глаза от солнца и надеясь каждую минуту заметить приближающегося Кавора. Вероятно, я простоял таким образом довольно долго. Я хотел крикнуть, но вспомнил о чрезвычайной разреженности воздуха. Я нерешительно шагнул по направлению к шару. Затаенный страх перед селенитами мешал мне подать сигнал о моем местонахождении, повесив одно из наших постельных одеял на ближайший куст. Я опять оглядел кратер.

Он казался таким пустынным, что у меня похолодело сердце. И какая тишина! Все звуки, некогда доносившиеся из глубины лунного мира, смолкли. Было тихо, как в могиле. Если не считать шелеста окружающих кустарников от только что поднявшегося легкого ветерка, то не слышалось ни единого звука, ни даже тени звука. А ветерок становился все холоднее.

Чорт побери Кавора!

Я набрал полную грудь воздуха, сложил ладони трубкой около рта:

— Кавор! — крикнул я изо всех сил… Это похоже было на писк лилипута, доносящийся издалека.

Я посмотрел на платок, я посмотрел на тень западных утесов, расползавшуюся позади меня: прикрыв глаза рукой, я посмотрел на солнце. Мне показалось, что оно совершенно явственно спускается вниз по небу.

Я почувствовал, что должен немедленно предпринять что-нибудь, если хочу спасти Кавора. Я снял с себя куртку, повесил ее, как веху, на засохшие колючки кустарника и затем по прямой линии направился к платку. До него было, пожалуй, километра три — пространство, которое можно было покрыть несколькими сотнями прыжков.

Я уже говорил, что во время прыжков на Луне человеку кажется, будто он висит в воздухе. При каждом прыжке я думал о Каворе и дивился, чего ради он прячется. При каждом прыжке я чувствовал, что солнце спускается все ниже у меня за спиной. Каждый раз, касаясь земли, я испытывал искушение поворотить обратно…

Но вот — последний скачок, и я очутился во впадине под платком. Еще шаг, и я уже стоял на нашем бывшем наблюдательном пункте возле самого платка. Я выпрямился во весь рост и начал обшаривать глазами окружающую местность, исполосованную непрерывно удлинявшимися тенями.

Вдалеке, у подошвы покатого склона, виднелось отверстие туннеля, через которое мы бежали. Тень моя достигала до него, уходила дальше и касалась его, как палец ночи.

Нигде ни малейшего следа Кавора, ни единого звука в этой мертвенной тишине, только шелест, да покачивание кустарников, да быстро удлиняющиеся тени. Вдруг я затрясся весь с головы до ног: «Кав…» — начал я и еще раз понял все бессилие человеческого голоса в этом разреженном воздухе.