Сквозь тьму с О. Генри - Эл Дженнингс

В его лёгкой болтовне слышалось какое-то новое воодушевление. Портера назначили секретарём к тюремному кастеляну — лучшая должность в кутузке, не считая секретаря начальника. Она давала ему возможность выйти за тюремные стены — кабинет кастеляна находился на противоположной стороне улицы. Одним торцом здание, в котором располагалось новое место службы Портера, упиралось в речной берег.

— Полковник, внимайте и завидуйте! — тихонько засмеялся Билл. — Мой стол стоит у окна — большой стол с выдвижными ящиками… И у меня будет сколько угодно книг — и каких только захочу. Там никто не помешает мне читать и предаваться высоким размышлениям. Вот теперь я примусь за дело по-настоящему!

Портер намекнул на своё стремление стать писателем! Такое случалось очень редко. Мы разослали несколько его рассказов по разным редакциям, но Билл всегда давал нам понять, что писал их лишь для собственного удовольствия. На новой должности он мог развернуть свои таланты по-настоящему. Так оно и случилось: Портер каждую свободную минуту отдавал «упражнениям», как он это называл.

Мы теперь частенько разговаривали о литературе, её значении и целях. Я ведь пользовался ещё большей свободой, чем Билл — я работал секретарём у самого начальника Дарби; мне удалось избавиться от тюремной робы, и к тому же я имел возможность общаться со всякими высокопоставленными посетителями.

— Вид у меня не совсем презентабельный, — намекнул я как-то Дарби. — Надо бы мне как-то соответствовать своей должности…

Дарби окинул меня взглядом.

— Точно. Ступайте-ка на вещевой склад и подберите себе самый лучший костюм.

Он имел в виду — самый лучший костюм из тех, что предназначены для заключённых. Я же выбрал отличный шерстяной отрез и заказал себе такой наряд, что и самому губернатору не стыдно было бы в нём показаться на людях. Увидев меня не в арестантских полосках, Дарби ахнул.

— Великолепно, — сказал он, и после этого я больше никогда не носил робы.

Почти каждый вечер Портер пересекал улицу и приходил к нам с Билли в гости. Мы часок болтали, начиняя Билла по самую макушку рассказами из своего бандитского прошлого и просвещая его в области воровского жаргона. Он всегда был восторженным слушателем. Из наших баек он черпал идеи для своих рассказов, но никогда не использовал то, что слышал, не переработав на свой манер.

— Полковник, вы вполне могли бы потрясти мир, — заявил он однажды.

— Как — подложив хорошую порцию динамита?

— Ну что вы, полковник. Просто вы знаете бездну всяких историй. Могли бы показать жизнь во всём её многообразии.

Творческие методы Портера частенько ставили меня в тупик. Мне всегда казалось, что многое, действительно стоящее внимания, проскальзывало мимо его сознания, не вызывая интереса. Портер никогда не прилагал никаких усилий чтобы вызнать у сидящих за решёткой их жизненные истории. Похоже, узники как литературные герои, вообще его не привлекали.

Убеждён, что он считал себя не таким, как все остальные арестанты. И только тогда, когда он вернулся в большой мир и на себе ощутил его мертвенную безжалостную холодность, — только тогда предубеждения Портера смягчились, и он начал выказывать более глубокую симпатию по отношению к заблудшим душам.

Как-то раз случилось нечто, что раскрыло передо мной эту черту характера Билла.

По воскресеньям я играл в оркестре при богослужениях. В одно прекрасное утро с хоров, где стояли женщины, донёсся звонкий голос.

Такого великолепного контральто я никогда не слышал. Тёмно-вишнёвое, глубоко чувственное, а по временам полное такого неизбывного трагизма, оно проникало в душу до самого дна.

Я бросил взгляд наверх, пытаясь узнать, кому принадлежит этот голос. Наконец мне показалось, что одна высокая, с гордой осанкой девушка-южанка, несравненной красоты, — она и есть певунья. Молочно-белая, чистая кожа, сияющие серые глаза и волосы, золотым нимбом окружающие лицо… Словом, я очень сильно заинтересовался.

— Здесь, в тюрьме есть одна девушка… — сказал я Портеру. — Приходите в часовню в следующее воскресенье и послушайте, как она поёт. Полýчите массу удовольствия.

— Полковник, вы шутите? Да я не пошёл бы в часовню даже для того, чтобы послушать семь ангельских хоров, уже не говоря о какой-то жалкой тюремной девице!

Как-то меня послали с поручением к матроне — так обычно называли старших надзирательниц в женском отделении — миссис Матти Браун. Нечего и говорить, что я воспользовался случаем удовлетворить своё любопытство.

— Что это за примадонна поёт по воскресеньям?

— Хотите с нею познакомиться? — спросила матрона, бросив на меня взгляд, полный спокойного интереса. — Может, вы бы замолвили за неё словечко и даже, глядишь, смогли бы исхлопотать помилование. Она хорошая девушка.

Миссис Браун всегда старалась помочь своим подопечным. Её симпатия к заключённым была горяча, как солнце, а сочувствие глубоко, как море.

— То, что с нею случилось — просто ужасно, — сказала матрона. — Она сидит по обвинению в убийстве. Пожизненно.

Девушка была очень стройна и невероятно, роскошно красива. Дешёвое коленкоровое платье в горошек совсем не гармонировало с её красотой, но при этом молодая леди выглядела как королева, чьё достоинство не в силах были унизить нищенские лохмотья.

Как только она появилась передо мной, я засмущался. Мне не хотелось расспрашивать её, но любопытство одержало верх. Я даже и не пытался его скрыть.

— Ваше пение сводит меня с ума, — признался я. — Слушаю вас каждое воскресенье.

Горькая тень прошла по её лицу. Она взглянула на меня, и в её ясных глазах появилось выражение самоуничижения.

— Пение? Ах да, действительно, я умею петь… — Янтарно-медовый голос исказился горестной насмешкой. — Вот и допелась. Я не боюсь вам это сказать — да и не так уж часто находится кто-нибудь, кто не прочь выслушать. Мои родственники отвернулись от меня, считают, что я их опозорила. Может, и так, да мне всё равно. Уже четыре года я за решёткой и не видела ни одной живой души с воли. В тюрьме, по крайней мере, одно хорошо — здесь не живут долго.

Это циничное высказывание, прозвучавшее в устах девушки, которой было не более двадцати пяти, привело меня в ужас. Я даже дар речи потерял.

— Разве это не ужасно, — горячо продолжала она, — что на тебя косятся, когда ты проходишь мимо, а твои друзья прикрывают рот ладонью и шепчут за твоей спиной: «Убийца!»? О, я это почувствовала на себе! — Её передёрнуло, губы затряслись, а подбородок жалобно задрожал. Она отвернулась и, всхлипывая, заспешила прочь по коридору.