Убийство в «Долине царей» - Владимир Бацалев

Я прошел на кухню, зажег свет и обалдел. Ну когда наконец одомашнят животное, охотящееся на тараканов! Никаких денег на него не пожалею…

Через два дня я пошел в «Долину царей» за гонораром. В конторе сидел один Кашлин. Он отдал деньги, высчитав триста долларов, и заставил расписаться в какой-то липовой ведомости. Я спросил, где остальные сотрудники. Оказалось, сегодня хоронили Шекельграббера и с кладбища все уехали на поминки.

— А у меня персональные поминки, как бы филиалом, — объяснил Кашлин и вынул из-под стола бутылку. Прятал он ее, видимо, по старой совдеповской привычке.

— Не думал, что Поглощаев так легко расстанется с деньгами.

— Да, — ответил Кашлин, размышляя о чем-то другом. — В стране вырос новый тип жлоба-жадины — Поглощаев. Он жалеет все для других, чтобы уничтожать самому.

— Зачем же он нанимал частного сыщика?

— Я настоял, — сказал Кашлин. — Терентьевич доставал какую-то левую нефть для Югославии, а «Долина царей» была официальной «крышей» за посреднический процент. Милиция могла до этого докопаться, если бы всерьез занялась Шекельграббером и подняла документацию. Вот и пригласили вас.

— Все равно платить, — сказал я.

— Одно дело оплатить вас, другое — всю правоохранительную кормушку.

— Для этого Размахаева и просила меня подозревать Терентьевича?

— Почти, но велел ей я.

— А кто спрятал документы Поглощаева?

— Горчицын по моей подсказке, чтобы Поглощаев перепугался до смерти и чтобы активизировать вашу деятельность.

Меня отчего-то тоже потянуло на откровенность.

— Зря старались. Думаете, это я поймал Заклепкина? Это милиция, а я — подставка, создававшая видимость поиска. Заклепкина вычислили в первый же день.

— Ну и правильно, — сказал Кашлин. — Идет перераспределение средств любыми немыслимыми способами. Сами видите, вся деятельность в стране — суета и только. И как ни крути, грабим мы собственное добро очень дружно и по взаимному согласию, только одни — по мере возможности, а другие — посильно мозгам. Но смешнее всего смотреть на эти жалкие потуги сохранить и увеличить награбленное, вложить в какое-нибудь дело, которым заправляют такие же воры, но организованные в банду.

Мы выпили за помин души Шекельграббера.

— А старик еще жив? — поинтересовался я.

— Жив, но не выживет, потому что не хочет. Он умер вместе с партией в девяносто первом.

— А что будет с Размахаевой?

— Замуж Марина больше не выйдет. Я обрекаю ее быть моей любовницей до климактерического возраста за ошибки юности.

— Кажется, я понял: Заклепкин спал и видел дочь за Терентьевичем, Шекельграббер путался у всех под ногами и знал много компромата, а Кашлин собрал их в снежок, бросил в стену и ушел с Размахаевой в обнимку… Но ничего у вас не выйдет: во-первых, вы скоро сопьетесь; во-вторых, Размахаевой вашего кошелька надолго не хватит.

— Нет, я очень богатый. Могу подкладывать стодолларовые бумажки под ножки стола, чтоб не качался, — сказал Кашлин. — Заберу свой пай из фирмы и уйду обратно в институт. Брошу пить и буду жить по Брэггу: питаться салатом, аплодировать каждому своевременному «стулу» и, глядя на двухнедельную мочу в баночках на подоконнике, радоваться, что осадок так и не выпал. Где, кстати, ваш друг из «Московского лесбиянца»? Он сулил мне экземпляр «Чудо голодания»…

P. S. «Товарищ полковник. Нормативно оформленный рапорт о проделанной работе по делу гр. США Д. Шекельграббера я представил, но, будучи куратором Союза журналистов, не удержался и написал еще беллетризованный (то есть олитературенный) отчет, изменив фамилии и исказив факты. Прошу Вашей санкции на печать данного произведения в периодике под псевдонимом. Прошу также вынести благодарность куратору Сандуновских бань».

Дата и подпись неразборчиво.

СКАЗКА В ПЕРЬЯХ

В Доме творчества курортного города Атля на пятом этаже в номере, записанном как «люкс», но весьма далеком даже от второго класса, в отсутствие любви, смерти и администрации остывал труп писателя-детективиста Сергея Анатольевича Чернилова. Беспечно раскинув руки, труп коченел на полу при запертой двери, закрытых фрамугах и в темноте, составляя диссонанс внешнему миру — неугомонному, полупьяному и фривольному…

…С. А. Чернилов прибыл в Дом творчества неделю назад («Поработать вдали от жены», — объяснил он в Литфонде), ни с кем не сошелся на короткой ноге, скорее, обратно — рассорился, накатав жалобу на соседей сверху — из семинара начинающих фантастов, которым полюбилось в полночь собираться над головой Чернилова, петь спьяну и стучать пятками в пол. Наутро похмельные фантасты кое-как замяли дело в кабинете директора, но потом открыто поносили матом детективиста за неуважение чужих традиций и кляузничество. Особенно старался некий Чеймберс, написавший объяснительную буйства галактическим алфавитом собственного приготовления. Для остальных же обитателей дома С. А. Чернилов был темной полуграмотной лошадкой, отсиживающейся за дверью («Небось ежедневно по пятьдесят страниц катает, а предложения соплями склеивает!»); престранным деградирующим на глазах типом («Сначала говорит, а потом долго думает»); психопатом на свободе («Какой-то дерганый») и просто трамвайным хамом («Он не уступил мне место в лифте!»).

Из-за всего из-за этого за ужином его не хватились, на завтраке — тоже.

Впрочем, отсутствие в столовой было обычным в нравах Дома творчества, и соседи С. А. Чернилова по столику совершенно не встревожились. По первой гипотезе: куда он мог деться? — решили, что с тоски и творческого бессилия уехал до срока по-английски. А по второй: куда он мог пропасть? — вспомнили анекдот с бородой о драматурге, который пятнадцать дней пьянствовал, не высовывая нос из номера, пока горничная не пришла за пустыми бутылками и не посоветовала хоть к морю сходить, проветриться. Драматург вытаращил глаза и спросил: «А чего, тут еще и море есть?»

Увеличивая напор смеха за столом, рассказчик — известный народу и неизвестный быдлу прозаик Частников — прибавил отсебятину:

— А море занимало весь вид из его окна! — и сам захохотал надолго.

Но даже если бы популярный прозаик и два других соседа по приему пищи — певец гор Чудачкава и критикесса молодых дарований Ниночка Чайкина, охотно откликавшаяся на Ничайкину, — проявили долю сердобольства после обильного завтрака, поднялись бы в номер пятьсот три, то утерлись бы и ушли, недоумевая в шутку и всерьез. Все было привычно в номере, ни одна деталь не колола взгляда, не возбуждала тревожного любопытства, даже беспорядок, оставляемый вместо себя любым писателем, смотрелся тривиально: раскрытый чемодан выглядывал оцинкованным боком из-под кровати; пятерка разнокалиберных банок и бутылок скрашивала убогость подоконника в отсутствие цветов; домашние тапочки у стола — свидетели, что хозяин вне; рукопись, оборванная на полуслове-полуфразе; стопка изданных-переизданных творений для подарков нужным людям и ручка для автографов; носовой платок в засохших соплях и прочая мало говорящая обывателю ерунда. Зашедшая в полдень горничная смела и эти следы, наградив пинком чемодан, который от страха сразу спрятался подальше, забрав бутылки вместо чаевых, выбросив тапочки в прихожую, но брезгливо оставила следствию носовой платок…

…В полдень же скорый московский подвозил к курортному городку Атля рядового инспектора МУРа Семена Андреевича Черепова. Такими инспекторами — как на подбор, морально устойчивыми, трудолюбивыми до кровавых мозолей, мужественными до остервенения, верными женам до признания в импотенции подругам и добросовестными членами всех добровольных обществ — по горло напичканы советские детективные романы или приключенческие штучки с участием милиции на худой конец. Поэтому сверхоперативное прибытие — до поступления сигнала с места — выглядело своего рода ответной любезностью покойному классику детективного жанра, долгом памяти и как бы надгробным словом: «Спи спокойно в могиле, дорогой друг. Ты воспел наш нелегкий труд, мы за тебя по-товарищески отомстим».

Надо заметить, что Черепов с определенной личной, не достойной общественника радостью ухватился за «живое» дело и подвернувшуюся командировку. В последний месяц его доконали два рутинных следствия — кажется со стороны, ерунда, чушь на постном масле, а поди ж ты, закрой их! Первое — о директоре, который вместе с заявлением о приеме на работу требовал заявление об уходе по собственному желанию без числа, после чего издевался над подчиненными как хотел, но строго в рамках КЗоТа, приходил на допросы и нагло смотрел в глаза Черепова, как бы говоря: «Берите меня голыми руками, мне ничего не страшно, хоть сейчас в тюрьму!» Вторым подспудным делом была жалоба на мужа, который запрещал жене вставлять зубы, аргументируя свой деспотизм тем, что с зубами она уйдет к другому и разрушит семью или по углам целоваться начнет с кем ни попадя. Вот от этой ерунды и сбежал детектив Черепов, более чем странно объяснив начальству скоропалительный отъезд и известие об убийстве Чернилова: