В тишине, перед громом - Владимир Ишимов

Неужто «швейцарец» прибыл просто в служебную командировку? Из Госстраха Павел Александрович вернулся в гостиницу и больше никуда уже не выходил. Я снял номер по соседству, и мы по очереди наблюдали за вермановской дверью.

Около десяти часов вечера в коридоре показался длиннолицый мужчина. Чуть косолапя, он подошел к номеру «швейцарца», не постучав, уверенно открыл дверь и скрылся в комнате.

С каким удовольствием увидел я эту длинную, надменную физиономию! Итак, Павел Александрович прибыл в Одессу не только в служебную командировку...

Мы выждали пять минут. До чего ж они медленно ползли!..

Мы выходим в коридор.

— Постойте здесь.

Я иду к молоденькой кудрявой коридорной и показываю ей красную книжечку. Глаза ее круглеют. Я успокаиваю ее и поясняю, что речь идет об одной маленькой услуге.

Девушка снимает трубку, звонит администратору и просит его подняться на второй этаж. Вот и администратор, грузный лысый мужчина с набрякшими веками. Я прошу его идти со мной. Он идет, тяжело дыша, — у него наверняка астма. Коридорная опасливо ступает впереди, стучит в дверь.

— Товарищ Верман, — говорит она, — вас к телефону. Нижнелиманск вызывает.

За дверью приближаются твердые шаги, щелкает ключ, и... Славин резко толкает дверь. Мы врываемся в номер. Верман отскакивает назад.

— Спокойно! — командую я. — ГПУ!

Пистолеты у нас в руках — всякие бывают неожиданности.

За столом в позе ошарашенного сфинкса застыл длиннолицый человек. В руках его — листки бумаги.

— Давайте сюда! — Я выхватываю листки. Беглый взгляд: да ведь это план-схема судзавода... Ну да, цехи, эллинги... Один обведен красным карандашом. Тот, где подлодки...

Павел Александрович хладнокровно садится на ближайший стул. Лицо его обретает жесткость, словно сквозь кожу проглядывает металлический каркас. Да уж, в чем в чем, а в трусости его не упрекнешь.

Тут длиннолицый приходит в себя.

— Вы не имеете право! — фальцетом вскрикивает он. — Я располагаль иммунитет. Дипломатише иммунитет. Это не мой бумага. Он соваль мне, — длиннолицый показывает на Вермана, — я не понималь, затшем...

— А зачем вы сюда явились, вы тоже не знаете? Может быть, он вас сюда тоже «соваль»?

Длинное лицо господина покрывается зелеными пятнами.

— Я не понимайт, что вы говориль. Их нихт ферштее... Это провокацион. Я буду шаловаться господин Литвинофф лично.

Я оборачиваюсь к администратору и коридорной:

— Попрошу вас быть понятыми, — И длиннолицему: — Предъявите документы. Прошу вас.

— Я буду шаловаться, — настойчиво повторяет тот, ему очень не хочется доставать документы. Оч-чень не хочется. Да мне лично они, между прочим, и не нужны. Я прекрасно знаю этого господина. Но порядок есть порядок. Орднунг ист орднунг, не так ли, сударь? Нужно составить протокол. Ничего не попишешь, придется вам все-таки предъявить бумаги.

И он протягивает их мне, вытащив бумажник из внутреннего кармана. Протягивает, шипя под нос немецкие ругательства.

Я беру паспорт в красивой кожаной корочке и, не раскрывая, укоризненно говорю — я не в силах отказать себе в этом удовольствии, ей-богу, я его заслужил:

— А ругаться некрасиво, господин доктор Грюн. Не подобает как-то секретарю генерального консульства великой державы. Впрочем, может, и подобает, а, господин гауптштурмфюрер?

Он молчит. Зеленеть ему больше некуда.

Тридцатого августа их взяли всех. За два дня до назначенного германской разведкой поджога подводных лодок.

Каждый — барон по-своему

Он сидел против меня за письменным столом с чернильницей-невыливайкой, аккуратно и тщательно прочитывая одну исписанную страницу за другой, а я смотрел на него и думал: приведи сюда свежего человека, спроси: кто это? что делает? — наверняка ответит: образцовый совслужащий в последний раз перед подписью проверяет ответственный финансовый документ.

Но Павел Александрович просматривал не страховые полисы, не ведомость, не баланс, а протокол первого допроса. «Я, начальник отделения по борьбе со шпионажем областного управления ГПУ Каротин А. А., допросил в качестве обвиняемого, свидетеля, потерпевшего, нужное подчеркнуть (под словом «обвиняемого» тонкая, нежная черточка), Вермана Павла Александровича (Пауля-Александра), 1887 года рождения, родившегося в гор. Франкфурт-на-Майне, Германия, гражданина СССР и Швейцарской республики...»

Покуда я занимался Верманом, мои товарищи допрашивали остальных.

Рита Лазенко почти все время плакала и сквозь слезы рассказывала. Однако знала она немного. Это была довольно простая, но оттого не менее драматическая история.

Отец Риты и вправду служил в Одессе на таможне, однако не начальником, а скромным вахтером. И все-таки с таможни все и началось. Как-то по дороге с чертежных курсов Рита забежала на минутку к отцу, и тут ее увидел элегантный мужчина, заговорил с нею и произвел на Риту сильное впечатление. Еще совсем не старый, он был уже крупным инженером, ездил в зарубежные командировки, видел много такого, что Рите и не снилось. Вот и сейчас он только что прибыл из Марселя и ждал, пока досмотрят его багаж.

Инженер представился: Федор Петрович Фальц, объяснил, что живет в Харькове, шутливо пожаловался, что устает, за делами забывает о личной жизни — все это изящно, мимоходом, сказал, что намерен задержаться в Одессе денька на три-четыре, отдохнуть от заграницы, поваляться на пляже в Аркадии, «почувствовать себя не в вольере», как он выразился, и очень вежливо, даже робко спросил, не составит ли Рита ему компанию — посидеть в ресторане, сходить в знаменитый одесский театр, вообще развлечься. Рита не отказалась.

Через месяц Федор Петрович снова прикатил в Одессу. Придумал предлог для командировки и прикатил.

Медовый месяц затянулся. Фальц наездами бывал в Одессе. А потом все вдруг резко изменилось. Он стал приезжать все реже и реже. Однажды, когда Рита думала, что он уехал в Поволжье, она вдруг встретила его в Одессе... Обстоятельства меняются, сказал он. Он по-прежнему ее любит, она ему дорога, она ему нужна, но дела захлестывают его, им не удастся видеться так часто, как раньше. Вот разве она сумеет выполнять некоторые его деловые поручения, так, пустяки, — ему легче будет мотивировать перед начальством необходимость командировок в Одессу. Нечего говорить, что она была готова на все...

Это были странные поручения. Передать конверт некоему одесскому приятелю Федора Петровича. Зайти в большой дом на улице Подбельского в квартиру № 3 и сообщить, что Федор Петрович приехал.

Однажды Фальц сказал, что ему хочется, чтобы Рита переехала в Нижнелиманск, потому что по службе ему придется теперь часто бывать в Нижнелиманске. Фальц устроит ее в конструкторское бюро судостроительного завода. Что она там должна будет делать? Естественно, работать! Чертить! Словом, то, чему ее учили на курсах. Ну, и кое-что еще, чему ее не учили. В этой самой квартире на улице Подбельского Фальц познакомил Риту с долговязым мужчиной. Тот ей объяснил, что и как она должна будет делать в Нижнелиманске. Звали его Эрнест Иванович Штурм...

Федор Петрович изредка приезжал к Рите, писал ей ласковые письма, в которых жаловался на дела, от которых невозможно оторваться, присылал и привозил красивые вещи.

...Из Штурма приходилось тянуть слово за словом, он говорил только после того, как убеждался, что то или это известно и без него... Сразу и откровенно он сделал одно-единственное заявление: он ненавидит нас и жалеет лишь о том, что не удалось довести дело до конца... Зато его коллеги — военруки Летцен и Шверин, которые пытались сколотить «пятую колонну» в немецких районах, оказались куда более словоохотливыми.

...Когда ко мне привели Фальца, я понял, что вскружить голову Рите было для него плевым делом. Он действительно был красив, держался корректно и с достоинством, даже не потерял остроумия, хотя не строил никаких иллюзий относительно своего будущего. Когда я спросил, что привело его в разведывательно-диверсионную организацию, чем был недоволен он, блестящий специалист, быстро продвигавшийся по службе, Федор Петрович чуть усмехнулся:

— Богу — богово, кесарю — кесарево, вы, конечно, знаете такую доктрину? Лично я интерпретирую ее так: что достаточно кесарю, того мало богу. Именно потому я бросил Берлинский политехникум, когда произошел ваш переворот, вернулся в Россию и вступил в Железный полк.

Это новость! В досье Фальца таких сведений не было.

— Вы этого не знали, — утвердительно сказал мой собеседник. — Видите ли, моя настоящая фамилия — Ремберг...

В моей памяти мгновенно и четко встала полузакрашенная вывеска: «Готовое платье П. Э. Ремберга».

— Да, да, я сын того самого Ремберга — миллионера и владельца знаменитой когда-то фирмы... Теперь вы понимаете, что я имел основания претендовать на лучшую судьбу.