Несокрушимые - Игорь Лощилов

Скоро произошло и самое удивительное: когда монах вышел на помост и пал на колени, сруб вспыхнул, как высушенное иголье, без чада, без треска, как бы показывая, что вот, был не в силах гореть ранее и губить невинную душу, а теперь после изъятия горю жарко и весело.

Тут началось общее ликование. Пана Махоцкого будто след простыл, а вслед за ним унесло и всех литовских людей. За ними кинулись их приспешники, но многим не повезло, и расправа с ними была короткой. Монах, всё ещё не пришедший в себя от изумления, продолжал греметь своё славословие, Антип вынул из-за пазухи патриаршую грамоту и протянул ему. Он приложился к ней, встал с колен и загремел светло и радостно, как пасхальный благовест:

— Углицкие честные люди, к вам обращается наш святитель патриарх: вразумитесь и отстаньте от лукавых прельстителей. Возьмите себе в пример крепость и мужество тех, кто защищает дом Живоначальной Троицы. Владыка благословляет вас на добрые свершения!

Не долго спорили угличане, послали за настоятелем соседнего Спасо-Преображенского храма и стали всем миром целовать крест на верность московскому государю Василию Ивановичу. И присудили также послать призывные грамоты во все окрестные места: Калязин, Кашин, Бежецкий Верх, Устюжну, Ярославль...

Посыпались во все стороны искры от очистительного костра просыпающейся народной совести.

За Суздалем и Владимиром власть царика кончалась. Нижний Новгород усилиями тамошнего воеводы Андрея Алябьева и поддерживающего его из Казани боярина Фёдора Шереметева сохранял верность Шуйскому, более того, распространял своё влияние на соседей. В декабре 1608 года покорность Москве изъявили Балахна, Гороховец, Вязники, Шуя... Воеводы Самозванца, суздальский — Фёдор Плещеев и владимирский — Михаил Вельяминов, должны были противостоять этому наступлению и удерживать в повиновении вверенные земли. Первому это удавалось лучше.

Плещеев был жестоким и деятельным человеком, сам не дремал и другим не давал. Только страх, считал он, может держать людей в должной покорности и потому не стеснялся применять к ослушникам самые строгие меры. Не всегда сам, помощников на кровавые дела хватало, и первым среди них был литовский пан Наливайко. Осуждённый, как и Лисовский, у себя на родине за разбой и убийство и избегнув справедливого возмездия, он нашёл здесь, на Суздальской земле, дело по душе. Плещеев указывал ему на ослушников или просто недовольных, и несчастные были обречены. Никакие доводы или мольбы о милосердии на изверга не действовали, все предавались самой лютой смерти, причём зачастую его собственными руками. Говорили, что сам он из православных и имел духовное звание, поскольку обнаруживал хорошее знакомство со священными текстами. Слухам охотно верили, на расстриг в то время установилась мода. И что интересно, в других пороках, кроме извращённой жестокости, он не замечался, даже в том, на что прямо намекала его фамилия. Одевался чисто и скромно, с собой постоянно носил митрополичий посох, отобранный у несчастного Филарета. Ввиду чрезвычайной скромности, содрал с него позолоту и драгоценные каменья, оставил только дерево, на нём делал зарубки о собственноручно загубленных душах, и но первому взгляду их насчитывалось там не менее ста. Особую прелесть этот выродок находил в разнообразии способов лишения жизни, чего только не напридумывал! Избегал лишь обычного повешения, утверждая, что душа человека, у которого сдавлено горло, вынуждена покидать тело через задний проход и тем оскверняется. Так вот заботился палач о своих жертвах.

Троицкий старец Елизарий уныло брёл по этой запуганной земле, охотников слушать его речи не находилось. Незадолго перед тем крестьяне деревни Бытово отважились написать жалобу в Тушино.

«Царю Государю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси бьют челом и кланяются сироты твои Государевы, бедные, ограбленные и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей; лошади, коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот хлеб сгорел, а достальной хлеб твои загонные люди вымолотили и развезли; мы, сироты твои, скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да с нас же просят твои сотные деньги и панский корм, стоим на правёже, а денег нам взять негде».

Плещеев проведал о том и рассказал Наливайко. Бедное Бытово! Наливайко налетел грозою и стал выпытывать, кто жалобу писал. Сельчане не выдержали, указали на молодого дьячка. Наливайко тут же отрубил ему писавшую руку и велел повесить за ребро. Навычный палач загнал крюк в бок и извернул так, что острый конец вышел наружу, потом поднял беднягу над землёй. Мужчин заставил копать ямы; по причине мёрзлой почвы довольствовался не очень глубокими, велел залезть туда женщинам и встать на колени; их по шею забросали землёй. Напротив вбили колья и посадили на них мужчин. Несчастные в невыразимых мучениях смотрели друг на друга, страдая за себя и за близких. Воздух оглашался воплями и проклятиями, они сливались в один общий стон и, казалось, что стонет сама земля. А палачи, умаявшись от проделанной работы, преспокойно уселись трапезничать.

В такой жестокий час и забрёл сюда Елизарий, ему бы обойти несчастное село, да ведь послан не уклоняться, а искать людскую беду. Как увидел изуверство, не сдержался и вскричал:

   — Великий Боже! Почто допускаешь торжествовать Антихристу?

Наливайко услышал безумный вскрик и глянул на монаха.

   — Помолись, брат, за души страдальцев, они казнены за земные грехи, пусть Господь будет к ним милостив у себя на небесах.

Елизарий глянул на него полными ужаса глазами.

   — Не поминай Его имя своими грязными устами. Будь проклято чрево родившей тебя матери, ты сам и всё твоё семя до седьмого колена...

Наливайко притворно зевнул:

   — Ты глуп, монах, эти проклятья я слышу десятки раз на дню, они меня не трогают. Вспомни, что говорил Елифаз сетующему Иову: «Человек рождается на страдание, как искры, чтоб устремляться вверх». Я помогаю этим дурням быстрее обретать истинное счастье. Помогу и тебе, по своей святости ты тоже надеешься устремиться верх, верно?

Он подал знак, по которому подручники главного палача подкатили небольшой бочонок и прикрутили его к ногам Елизария. Зажгли фитиль и отбежали в стороны.

   — Как ты себя чувствуешь, монах? — крикнул Наливайко из-за укрытия.

Елизарий повернулся, насколько позволяли верёвки, и плюнул в его сторону. Наливайко презрительно усмехнулся — это быдло весьма дурно воспитано, впрочем, теперь его воспитанием займётся сам Господь...

Грянул взрыв, на месте бочонка и сидевшего на нём Елизария осталась лишь воронка. Воздушная волна резко качнула повешенного дьячка и сорвала его с крюка. Бедняга лежал на снегу, корчась и стеная.

   — Кто вешал? — спокойно спросил Наливайко. Палач бросился ему в ноги, прося о милосердии, он будто забыл, что такие просьбы только возбуждают его кровожадность. Наливайко обошёл вокруг, как бы раздумывая, потом выхватил саблю и нанёс точный удар — голова палача покатилась по снегу. А изверг тщательно протёр клинок и сделал на посохе свежую, первую за этот день зарубку, все остальные были не в счёт. Дьячка приказал повесить снова.

Так вот летели троицкие искры, иногда попадая на благодатную среду, а иногда сгорая сами по себе, но в отличие от обычных не бесследно, оставались в людской памяти.

Богат и славен был город Ярославль, по народному счёту, вторая Москва, а из-за ущербного нынешнего состояния столицы и того более — стал превосходить её всеми статьями, особенно по чужеземному представительству. Здесь нашли пристанище в эту зиму гости из разных стран, опасающиеся везти свои товары вглубь страны. Ярославский воевода Фёдор Борятинский был к горожанам жестокий, к начальству услужливый и всегда умел держать нос по ветру. Он одним из первых изъявил покорность и целовал крест на верность самозваному Димитрию, почему и был оставлен на воеводстве. Из Тушина пришёл огромный разноряд: собрать на войско 30 тысяч рублей, а опричь того, содержать в городе ещё тысячу литовских людей. Борятинский покряхтел, но приказ исполнил полностью, ещё и на подарки царику насобирал. За проявленную ловкость он надеялся теперь на высочайшее благоволение.

Вернувшиеся из Тушина похвалялись полученными царскими милостями и служили благодарственные молебны. Не радовался только купец Спотыка, оказавшийся по воле нелепого случая на приёме у царика в большом ущербе. До отъезда он рядился с Даниилом Эйловым о покупке его солеварен и теперь ожидал, что тот после полученных льгот наверняка поднимет цену. Такого бы и тыквенная голова не упустила, а хитрый немец тем паче.

На самом деле Эйлов был не немец, а голландец. Его отец приехал в Россию при Иоанне Грозном, имевшем привычку приглашать умелых чужеземцев для налаживания промыслов. Даниил родился уже здесь, крестился по православному обряду и по говору ничем не отличался от русского, разве что обличив имел гадкое: бороду носил, а усы и подбородок брил, такое вот чучело. И ещё — курил табак! Грех по тому времени страшный, за него в Москве резали нос и рвали ноздри. Зелье это считалось дьявольским, так и говорили: принёс бес табачное семя из глубины ада, посеял на могиле блудницы, иссушил взросшую ядовитую траву и отдал людям на самоистребление. Спотыка, как услышал про солевую льготу и прикинул, чем она ему обернётся, надумал сделать донос ещё в Тушино. Только тамошние приказные его не слушали и как бы в посмешку сами из срамных ртов дым выпускали. Тьфу! Пришлось возвращаться ни с чем, но надежды укорить удачливую немчуру он не терял, и воевода в том обнадёжил. У него, к слову сказать, к соляным промыслам был свой интерес.