Секс (июнь 2008) - журнал Русская жизнь

A priori гравюрное знаточество - занятие ретроспективное, то есть старческое. Пусть какой-нибудь офортист конца галантного столетия делает гравюру на злобу дня времен Французской революции или Энди Уорхол печатает принты с изображением знаменитостей светской хроники. Пусть радикалы радикальничают, а актуалы актуальничают. А мы ее - в папочку, и под номерок, и каталогизируем, состояния установим, отпечатки пронумеруем, шкалу ценностей установим, и - хранить, хранить, хранить. В паспарту, под веленевой бумагой, чтобы свет не падал, чтобы кислотность не разъела, чтобы мухи не накакали, чтобы все было чистенько, аккуратненько, с номерочком по каталожечку, поелику это возможненько. И чтобы никто ее не видел. Гравюра должна быть спрятана, иначе она обречена на гибель.

Любят современные теоретики рассуждать о том, что гравюра была предтечей масс-медиа и изначально исполняла ту же роль, что сейчас исполняет телевидение. Бог с вами, да в своем ли вы уме? Не массовость это была, а причастность к избранности. Сколько хороших отпечатков с доски могло появиться? Ну пятьсот, ну тысяча - это при самой что ни на есть кондовой резцовой гравюре. Вот и обладала ими тысяча избранных, да и то тут же появились градации отпечатков ранних, хороших, и поздних, стертых; то есть избранных особо, просто избранных и не очень избранных. Так что расцвет гравюры всегда отмечен печатью старения общества. Недаром гравюра в Европе появилась в поздней готике, времени дряхления рыцарской культуры, и сначала мало занимала ренессансных авангардистов. Потом расцвела в преддверии маньеризма, в маньеризме достигла своего апогея, чтобы снова расцвести в позднем барокко. Самое благоуханное время гравюрного знаточества - конец XVIII столетия, время перед Французской революцией, когда создавались великие графические собрания, писались великие графические справочники, работали последние великие итальянцы - Тьеполо и Каналетто, а Гойя создавал свои первые офортные опыты. Великое время старых дев, идеальным собирательным образом которых стала мадам де Розмонд из «Опасных связей», чьей отечественной вариацией явилась Пиковая дама (то, что они обе были замужем, не имеет никакого значения). Главные герои этого века, маркиз де Сад и Казанова, очевидно обладавшие очень сильно выраженным комплексом стародевичества, без сомнения, были бы отличными представителями гравюрного знаточества (о чем свидетельствуют их способности к каталогизации), если бы в юности так не разбрасывались своими талантами.

Русский Серебряный век очень хорошо ощущал важность гравюры. Именно в начале прошлого века Россия сделала первые шаги в гравюрном знаточестве, робко входя в европейский большой свет. Роль Пиковой дамы сыграл Ровинский, но самым обаятельным персонажем гравюромании Серебряного века был, конечно же, Константин Сомов, прелестнейшая старая дева в истории отечественного стародевичества. Увы, после переворота 1917 года гравюрное знаточество вместе с обществом трезвенников и другими проявлениями гражданского сознания в России утратило социальную основу, и 1920-е годы стали агонией гравюры, скончавшейся в мастерской Фаворского, в издательствах «Аквилон» и «Academia». Воскреснет ли она? Маловероятно.

Денис Горелов

Как металлисты с деревянщиками воевали

«Александр. Невская битва» Игоря Каленова

Имя сценариста В. Вардунаса пошло в народ в связи с «Праздником Нептуна» - историей вымышленного клуба моржей деревни Малые Пятки, куда по обмену опытом едут шведские любители зимнего плаванья. В видах неминучей расплаты за очковтирательство пяткинцы сначала тоскливо выли на луну, но при виде шведского автобуса подхватились, брякнули шапкой оземь, попрыгали в прорубь и всех-всех победили, хоть и не хотели этого, как положено истым митькам. Шведы, если кто помнит, надвигались на пяткинскую Русь под бессмертную музыку Прокофьева к фильму «Александр Невский».

Тема принялась, и Вардунаса позвали писать новую байку про митьков - как они «пели песни, пили меды и тут» набежало ливоно-тевтонское чудище, и его пришлось против воли побеждать, как всегда поступают миролюбивые митьки, невзирая на демократические новгородские ереси в лице олигархических бояр с ножом в рукаве. Как стар и млад латают на битву кольчуги, а белые утицы-княжны с крепостных стен взыскуют христова благоволения. Стрелы летят и поют, ветераны кряхтят, шеломы блистают, шакалы Табаки вертятся юлой, замышляя измену. Рожь колосится, нивы простираются, ласточки снуют, молодицы с туесками текут в лес по морошку (бруснику, рябину, другую кисло-горько-терпкую, как русская доля, ягоду).

Есть фильмы, которые бранить скучно. Выцеживать исторические ляпы. Таскать за шелковистые, шампунем всхоленные бороды. Корить за неизбежные параллели с эльфами-гоблинами, коих порядком сыщется в любом комиксе на праславянскую тему (материя столь туманна и мифологизирована, что за какую братину-ендову ни возьмись, тут же и комикс получится - с этим уже сталкивались авторы «Василия Буслаева», «Волкодава» и «1612»; честнее других вышло с «Князем Владимиром» - мультяха, она мультяха и есть, все взятки гладки).

Олеша в дневниках писал, что первобытные люди для нас реальнее средневековых, со всеми их латами и религиозными распрями, отдающими Шарлем Перро и раскудрявой невсамделишностью. Ту же сказочную природу следует признать и за холщово-лапотным русским срединовековьем: как на ту тропинку ступишь, так немедля на Васнецова с Билибиным и вырулишь, а там и до хоббитов недалеко. Многомудрый Антон Костылев уже связывал кассовый успех дорогущего и кондового «Волкодава» с первооткрытием пошехонской Руси, прежде бывшей уделом лишь сказочников Роу да Птушко (кстати, в качестве дополнительных факторов он привел откровенно мультяшные - магию русской чащобы и ожившую поэзию сестры нашей ясна солнышка Оксаны Акиньшиной). Так что эльфы, гномы, единороги и мохнатые конечности в таком кино только приветствуются, знай меру.

Патриотически-православная составляющая, которую некто из блоггеров ладно окрестил тальковщиной, терпима ввиду той же неизбежности - куда ж нынче без хоругвей и божбы полечь костьми за камельки-дубравушки?

Пусть его.

Главной жанровой закавыкой, о которую всяк о пяти ногах да споткнется, является угрюмая заунывность русской былины. Православную тугу-печаль, невыносимую даже в митьковском исполнении, все это настырное оканье, жлобскую, но всегда обоснованную подозрительность, назидания величавых старцев следует хоть иногда скрашивать скоморошьим частоплясом, пещерным зверством да языческими пятнашками в голом виде - это еще Тарковский разумел, человек вполне себе хмурый и дидактический. И если со зверствами в новом русском кино полный порядок, головы горохом так и летят, то с гуслями-дудками и смыслово ненагруженной потехой-веселухой просто швах. Любой позитив немедля начинает смахивать на рекламу аграрной партии и советы молодым любить по-русски. Хоть немного песенки, хоть немного облачка, кошку какую-нибудь, лишь бы не символизировала красоту родной природы - и опять можно возвращаться к верным псам на подворье да белым коням во чистом поле. Ан нет - тут патриот краю не ведает и из любого сбитня-взвара-браги-медовухи безошибочно выбирает квас «Никола», одноименный компании, выпустившей «Александра». В искусстве дозировать насупленное богатырство с пиршественной пеной и лукавыми побасками нашим бы боянам поучиться у тех же мультях - именно у Романа свет Давыдова, свернувшего некогда с «Маугли» на зарисовку народных сказов «Василиса Микулишна» и «Два богатыря». Да вот беда - тут непременно потребуются золотой пробы прибаутошный диалогист да народно-балалаечный композитор, а где ж их взять.

И вот когда фильм начинает уже откровенно «бычить», по уровню фобий и густопсовой византийской мстительности сходясь с праславянскими хрониками студии Довженко типа «Легенды о княгине Ольге» или «Ярослава Мудрого», в кадр является княжна Всеслава (а то Злата, где ж их разобрать), обликом и златокованым хайратником чудесно напоминающая классическую хипповку-художницу в холстине до пят. Тут-то и приходит в голову мыслить бой руситов с чудью как вечную тяжбу славянского и саксонского рока, побоище травяно-медвяного православного гусельничества с готической традицией тяжелого металла и игрового сатанизма. Тут веревки и порты - там заклепки и шплинты. Тут перцовка - там распальцовка. Тут белая береста - там черная короста. Стык алкогольного и наркотического темпераментов, двух творческих суицидальных стихий, еще ждет своего посвященного летописца уровня Вячеслава Курицына - Вардунас тут, вестимо, не в счет. Русский рок имени Талькова от «Калинова моста» до переметнувшейся «Алисы» от веку подозрителен к своим и злобен к пришлым, суеверен, фетишизирован и косноязычен, что откровенно сближает его с ратниками Александра, из всех богатств русского языка усвоившими присказки «Это да» и «О как!» и компенсирующими скудость средств частотой повторения. Подземные факельные сходки изменников рифмуются с сатанистскими капищами и подростково-нацистской символикой арийских групп, тогда как склонность резвиться у озер на приволье роднит славянских пращуров с их рок-наследниками, искони тяготеющими к воде (если западные жрецы струн и Христа-суперстара учиняют свои ритуальные сходки в холмах, убежденные славяне вечно собираются на коллективные камланья у студеных ключей и белых озер, проводя границу враждебных эстетик и протягивая ниточку в отеческую древность). Когда русские воины спят вповалку перед битвой - кто в шатрах, кто на воздухе - это совсем напоминает рок-фестиваль. И пусть железный век передовей древесного, зато наш тактильней, задушевней и пронзительней, вот.