Зеленые ворота - Януш Мейсснер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Проводив Мартена в тот самый «рай для мух», который кстати носил не слишком романтичное название «Au rat effronte», Каротт пустился в доверительный разговор с хозяйкой, вдовой Пуа, молодой женщиной с широкими бедрами и выдающимся бюстом.
Ян заметил, что симпатичная вдова весьма кокетливо улыбается его приятелю, а Пьер с истинной страстью заглядывает ей в глаза.
« — Отличная вышла бы пара — морковка с горошком, — подумал он, позабавленный этим наблюдением. — Пьер должен бы на ней жениться. Похоже, привлекает его сюда не только хорошая кухня…»
Каротт наконец оторвался от чарующих улыбок мадам Пуа и вернувшись к столу, за которым ждал Мартен, сообщил с сияющей миной:
— Нам подадут печеного гуся!
— Это уже что-то, — уважительно заметил Мартен, наливая в кубки красное вино, которое тем временем им подали в глиняном кувшине.
Каротт пригубил, выразительно поднял бровь, причмокнул языком и послал ещё один многозначительный взгляд хозяйке, а уж затем внимательно выслушал историю, рассказанную Мартеном.
— Прежде всего, — сказал он, в свою очередь принимаясь за аппетитную еду, — перестань волноваться из-за денег. Это вредит желудку, особенно в сочетании с молодой гусятиной. Я, разумеется, одолжу тебе нужную сумму. Она у меня при себе. И прошу тебя — никаких благодарностей! — Он вытянул перед собой пухлую ладонь, словно хотел его удержать от благодарностей. — Старик Каротт ещё не позабыл, как ты в заливе Тампико спас ему жизнь, а позже помог заполучить недурное состояние. Эх, Ян! — вздохнул он, потянувшись к кубку с вином. — Вот были времена!
— Да ты и на нынешние не жалуешься, а? — спросил Мартен.
— Нет, — ответил Пьер. — Не жалуюсь, ибо этим делу не поможешь. Кстати, времена и теперь не худшие. Вот только я старею. Но об этом лучше не говорить и не думать.
— Особенно под гусятину и при мадам Пуа, — вставил Мартен.
Каротт с добродушной улыбкой кивнул.
— Недурна, а? — спросил он, облизывая пальцы.
— Да, хороша! — невинно согласился Ян.
Пьер бросил быстрый взгляд в сторону буфета, откуда лучилась в его сторону новая улыбка мадам Пуа, после чего погрозил Мартену пальцем.
— И не пытайся у меня её отбить, бесстыдный соблазнитель! — грозно заявил он. — Едва ты на неё взглянул, как она уже не дает мне проходу, все распрашивая о тебе. А теперь так и ест тебя глазами, словно у тебя три лица и семь пар рук, вызолочен ты с головы до ног и с рубинами вместо глаз!
Мартен расхохотался, Каротт ему вторил.
— Не думай, что я уже не знаю, что плету, — предостерег он. — Сам видел когда-то в Восточных Индиях такого золотого истукана. Тогда я был молод и наивен, и старшие товарищи убедили меня, что истукан живой. Увидел я его в каком-то храме и… ну, не скажу, чтобы кровь у меня застыла в жилах, но мороз прошел по коже, это точно. Я вовсе не хочу этим сказать — продолжал он, — что Катерина при твоем виде испытала нечто подобное. Если там и была какая-то дрожь, то явно не холодная. N'est-ce-pas, Catherine?13 — обратился он к ней.
Вдова Пуа улыбнулась, сверкая ровными зубами.
— Vous plaisantez, Pierre 14 — залилась она румянцем, опуская глаза.
— Вовсе нет, — живо возразил Каротт. — Pas a pas on va bien loin15 — вздохнул он с комичной серьезностью. — Но этот негодяй через час отбывает, так что с него взятки гладки.
— А ты едешь вместе с ним, — заметила она словно с упреком, что, казалось, только польстило Пьеру.
— Еду, но вернусь на «Ванно», так что нет повода для обид, — ответил он и повернулся к Мартену, подкручивая поседевший ус.
— Ah, Les femmes! Elles ont toujours besoin qu'on les rassure, surtout lorsqu'il s'agit de l'amur et de ses sequelles…16 Наверняка ты сам это заметил.
— Да, до известной степени, — ответил Мартен довольно растерянно, поскольку ему пришло в голову, что приближается срок отъезда и нужно оставить Пьеру немного времени на эти неизбежные уверения, требующие скорее жестов, нежели слов, и лучше без свидетелей.
— Пойду взгляну, начали ли запрягать, — сказал он. — Дам тебе знать.
Он встал и хотел рассчитаться, но Каротт запротестовал. ведь он сам пригласил Мартена к «Бесстыдной крысе», к тому же был тут почти хозяином. Так что Ян только распрощался с мадам Пуа, рассыпавшись в комплиментах её кухне и обаянию, после чего направился в сторону почтовой станции.
Дождь перестал и даже бледное октябрьское солнце пробилось через облака, разогнанные ветром. На дворе стоял выкаченный из сарая дилижанс с высокими колесами, в который запрягали четыре скелета, обтянутых вылинявшей кожей, слегка напоминавших лошадей. Мартен усомнился, сумеют ли они вообще стронуть с места огромную восьмиместную колымагу с пассажирами, с кучером и сопровождающим почту, да ещё с невероятным количеством багажа. Похоже, на ногах они держались только благодаря тому, что подпирали друг друга боками с торчащими ребрами. Но обиженный его сомнением солидный возница в длинной зеленой накидке заверил, что за пару часов доберется до Сант Андре, а там получит «настоящих» лошадей и тогда его не обгонит ни одна частная карета.
— К утру вы наверняка будете в Рошфоре, ваше превосходительство, — уверял он Мартена. — Мы сменяем упряжку пять раз, и эта четверка в самом деле из худших, но ещё потянет.
Мартен, успокоенный этим уверением, дал ему фунт серебром, а когда через пару минут Каротт, вырванный звуками почтового рожка из пылких объятий пышнотелой Катерины, уселся рядом, чтобы тут же снова дать волю своему неугомонному языку, четыре костлявые клячи действительно тронули с места и дилижанс покатился по разбитой дороге в сторону моста на Гаронне.
ЧАСТЬ II. ЗЕЛЕНЫЕ ВОРОТА
ГЛАВА X
Король Зигмунт III Ваза, милостиво правящий шляхетной Речью Посполитой уже одиннадцатый год, ни по характеру и облику, ни манерами и обычаями подданным своим не нравился. Да и Ягеллоном был он только по матери. Пока жила его тетка Анна, вдова Батория, вавельский двор ещё напоминал времена Зигмунта Августа и короля Стефана. Но после пожара 1595 года, когда Зигмунт III перебрался в Варшаву, где вскоре после этого последней истинной Ягеллонки не стало, австрийские и немецкие веяния вытеснили эти традиции.
Зигмунт, воспитанный иезуитами, чересчур набожный и даже склонный к ханжеству, казался полякам холодным, надменным и гордым. Он в самом деле был замкнут и немногословен, особенно если приходилось говорить по-польски. Гораздо охотнее пользовался он немецким, и людей, владеющих этим языком, явно выделял.
Днем он одевался очень скромно, тоже по немецкой моде. Был образцовым в своей верности и порядочности мужем и отцом. Не любил излишеств и забав, которым предпочитал радости семейной жизни и искусств. Упражнялся в писании миниатюр и ювелирном деле; собственноручно делал и украшал бокалы, вазы и кувшины, а также часы. Немного рисовал, и тайно занимался по-любительски алхимией и астрологией.