Рецепт счастья от доктора Тины - Ирина Степановская

– Нет.

– Домой торопишься?

– Нет, – Владик пожал плечами. – Просто не хочу. Неинтересно.

– А мне придется идти, – Михаил Борисович опять поправил свою «бабочку».

– А вы женаты, Михаил Борисович? – спросил Владик.

– Да как-то не совпало, чтобы те, кто мне очень нравился, могли бы меня полюбить. Но, может, это и к лучшему. Свобода, дружок, дорого достается. – Они сидели каждый за своим микроскопом, но смотрели не в окуляры, а каждый – в себя. Перед Михаилом Борисовичем было окно, выходящее в угол больничного двора, и в этом месте, к его удовольствию, как раз густо росли деревья, а вот перед Владиком была гладкая стена.

– Картину, что ли, сюда повесить? – Владик взглянул на Михаила Борисовича. – А то взглядом даже не за что зацепиться.

– Сейчас, – тот встал со своего места и вышел в коридор. Через минуту вернулся, неся здоровенный учебный плакат. – Вот, любуйся.

– «Амилоидоз почки», – прочитал Владик. – Не надо, а?

– Ну, не надо так не надо, – Михаил Борисович небрежно засунул плакат за шкаф. – Слушай, давай по коньячку? Что-то в этот праздник такая тоска.

Владик пожал плечами.

Вошла лаборантка. Внесла на большой тарелке половину пышного торта и горку фруктов на металлическом подносике.

– Лоточек-то, надеюсь, не из секционной? – мрачно пошутил Ризкин.

– Боже вас упаси, Михаил Борисович!

После коньячку стало легче.

Ризкин даже потанцевал около своей груши, посылая ее четкими ударами к противоположной стене. Владик развернулся, наблюдая за ним, и одновременно рассматривал на свет препараты со своей планшетки.

– А ведь мы все умрем, – вдруг сказал он. Михаил Борисович вдруг особенно сильно стукнул по груше.

– Боишься?

– Не то что боюсь, неприятно как-то.

– Ну, тогда давай за здоровье! – Ризкин снова налил, и они звонко чокнулись.

– Занюхай мандаринкой, – Ризкин кинул Владику оранжевый шарик с лотка. – Вопрос не в том, что умрем. Вопрос в том, как именно придется это сделать.

– А какие есть варианты?

– Вариантов много, – Михаил Борисович быстро впадал в философское настроение, которое Владик уже успел в нем полюбить. – Например, можно считать, что прекрасна смерть в бою. Человек разгорячен, возбужден, в крови его бурлят гормоны – и вдруг – рр-раз! Бах! Разрыв снаряда, удар шашкой, свист пули! Ах, как это заманчиво – ведь человек в этот момент не чувствует боли. Об этом рассказывают и раненые: во время атаки люди часто не замечают ранений. В том числе и смертельных. И тем не менее смерть в бою представляется мне не самым лучшим вариантом.

– Почему?

– А потому что правильный вариант смерти – сознательный.

– Самоубийство? – Владик внимательно смотрел на Ризкина. Михаил Борисович был в этот момент, как никогда, торжественен. Он был доволен – нашелся человек, который был достоин слушать его. Большинство людей ведь отмахиваются от смерти, как от назойливого насекомого – потом, потом. Когда-нибудь, главное, чтоб не сейчас. А Михаил Борисович любил поговорить о смерти.

– Ни в коем случае не самоубийство. – Ризкин стал прохаживаться по комнате, как лектор. Владик уже заметил, что именно в эти моменты Михаил Борисович излагает свои самые важные мысли. – Никогда нельзя быть уверенным, что завтра ситуация не изменится кардинально. А тебя уже нет. И ты никогда не узнаешь, что ты все-таки выиграл, может быть, самую важную битву твоей жизни.

– Надо жить… – сказал Владик задумчиво.

– Конечно, мой мальчик, надо жить, – Михаил Борисович посмотрел на него и вдруг ощутил к Владику что-то вроде нежности. – А у тебя есть сомнения?

– Нет, – сказал Владик без улыбки. – Никаких.

– И ты никогда не хотел уйти из жизни?

Владик отрицательно покачал головой.

– Даже в ранней юности?

– Нет, – он вдруг взглянул на Ризкина и спросил: – А вы, шеф, хотели?

Ризкин сделал по кабинету еще один танцующий круг, подошел к груше, стукнул пару раз и обеими руками остановил ее.

– Лет в четырнадцать я что-то такое подумывал по этому поводу, но не конкретное. Что-то со мной происходило, вроде переосмысления жизни. Как кроссворд разгадывал – «как это будет, когда меня не будет». После двадцати совсем сорвался с катушек – окончил три курса медицинского института и решил, что я великий знаток медицины. «Что с человеком не делай – он упорно ползет на кладбище» – это был мой лозунг. – Владик вспомнил собственные похожие мысли относительно больных в свою еще недавнюю бытность врачом-диагностом и покраснел. – А в двадцать пять у меня развился острый туберкулезный процесс в легком. Я харкал красной слюной и выплевывал вместе с кровью ошметки пораженной палочкой ткани. От интоксикации и температуры у меня заплывал мозг – я мог только лежать. Я закрывал глаза, и мне мерещились незнакомые страны. Кстати, я потом в некоторых побывал, и ты знаешь, как будто узнавал места, которые видел в бреду. Такое своеобразное дежа вю.

– Это при туберкулезной интоксикации такой симптом? – удивился Владик.

– Нет, это лично у меня так было.

– А-а… А я-то уж хотел бить себя по башке за то, что и в туберкулезе ничего не понимаю, – искренне сказал Владик.

– Сам себя по башке никогда не бей. Всегда найдутся другие, которые сделают это с еще большим удовольствием. – Михаил Борисович, видимо, счел свой рассказ законченным, уселся за свой стол и уставился в микроскоп.

– Ну, а как вы выздоровели? – недоуменно спросил Владик.

Ризкин как будто уже забыл, с чего начался его рассказ. «Пневмония… – начал он читать лежащую у него на столе историю болезни. – Пневмония, осложнившаяся острой…» Вдруг он резко повернулся к Владику: – Знаешь, я ведь уже совсем тогда приготовился умереть. Мои родители приводили ко мне одного доктора за другим, но мне уже ничего не было интересно. Я и операции не хотел. Мне было так плохо, что хотелось только одного: чтобы прекратился изматывающий жар.

– И вам ничего не было жаль?

Ризкин подумал.

– Жаль было, конечно, родителей. Моя смерть принесла бы им очень много горя, но тот образ жизни, который я вел до этого, огорчал их не меньше, поэтому я думал, что со временем они должны будут успокоиться. Когда мое воображение выныривало из невообразимых далей, я соображал, что умру от интоксикации, кровопотери или асфиксии – кровь почти уже беспрестанно текла из моего горла. Между прочим, так умерли многие, и мне было уже все равно. Я был готов к смерти. Мне только хотелось умереть в период моих грез. Просто как бы перенестись в другой мир. Я знал, правда, что его не существует, но и это уже было все равно. – Он снова замолчал, вытащил стеклышко из-под объектива, капнул на него специальное масло и перевел увеличение на более сильное. – О, какая прекрасная пневмония, – сказал он, комментируя препарат. – Океан лейкоцитов. И почти все распавшиеся… – Ризкин посмотрел в историю болезни. – Они что, не лечили больного? – Он сверил дату. – Свежачок-с. Наверное, не успели. – Посмотрел в потолок. – А-а! Я вспомнил. Это был тот бомжик, которого привезли с улицы, он у них денек пожил и – к нам, – Михаил Борисович прищелкнул зубом, достал стекло из-под объектива, положил назад на планшетку и передал Владику: – Это тебе. Простой случай. Справишься. Главное, посмотри, нет ли тоже туберкулеза. У бомжей он часто бывает. А доктора-то и не знают.