Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Этого допустить было нельзя. Ватикан призвал к мирному урегулированию конфликта, и 1 августа король Швеции Густав V, старейшина европейских монархов (и источник большей части железной руды Гитлера), написал письмо королю Георгу VI с предложением встретиться, чтобы «обсудить возможность заключения мира». Некоторые англичане, считавшие Уинстона «ненормальным», думали, что это предложение заслуживает обсуждения. Мюнхенцы все еще пользовались большим влиянием, особенно в истеблишменте. И конечно, Галифакс. Агентство United Press сообщило, что он призвал «канцлера Гитлера сделать новое, более великодушное мирное предложение». Р.О. Батлер, заместитель министра иностранных дел Галифакса, был активным сторонником мирных инициатив короля Густава. Согласно Бьерну Притцу, в то время шведскому послу в Лондоне, 7 июня, когда премьер-министр предпринял очередную попытку укрепить решимость французов, Батлер сказал Притцу, что «негибкость» Черчилля в отношении Третьего рейха «не играет решающей роли». Он не видел причины, почему нельзя сейчас закончить войну компромиссным миром, если немецкие условия будут приемлемыми, и заверил шведа, что британская политика будет руководствоваться «не бравадой, а здравым смыслом»[293].

Узнав об этом, премьер-министр направил в министерство иностранных дел гневное послание, в котором подверг резкой критике «теплохладность» Батлера, – Батлер, хныча, возражал, что его неправильно поняли, – и вновь заявил о решимости правительства «бороться до конца»[294].

Черчилль сказал королю, что «появление недостойного короля Швеции, после того как он предал Финляндию и Норвегию и находится полностью во власти немцев… особенно неприятно». Король согласился со своим премьер-министром. Георг VI уловил настроение своего народа; в дневнике он написал: «Как мы можем сейчас говорить о мире с Германией после того, как они захватили и деморализовали народы стольких европейских стран? Пока Германия не готова жить в мире с соседями, она всегда будет представлять угрозу. Мы должны избавиться от ее воинственного духа, ее орудий войны и людей, наученных пользоваться ими»[295].

Впоследствии англичане, так же скептически относящиеся к политическим деятелям, как Бернард Шоу и Малькольм Маггеридж, сошлись во мнениях, что если бы летом 1940 года премьер-министром был бы любой другой, но не Черчилль, то Великобритания договорилась бы о перемирии с Гитлером. Шведский посол в Лондоне сообщил в Стокгольм, что несколько влиятельных членов парламента повторяли слова Батлера. Два посла его величества – Хор в Мадриде и лорд Лотиан в Вашингтоне – старались установить контакты с коллегами-нацистами, готовясь к дипломатическим «беседам».

В парламенте самым известным капитулянтом был Ллойд Джордж, премьер-министр Великобритании в годы Первой мировой войны. Старый валлиец, завидовавший Черчиллю, отказался войти в его правительство. Он планировал занять кресло премьер-министра и обратиться к противнику с просьбой о перемирии. «Я убежден, – сказал он, выступая в палате (и его мягкий голос звучал убедительно), – что правительство должно принимать во внимание любые мирные предложения… обсудить тех, кто стал причиной всех проблем нескольких последних лет». Он обнародовал свою точку зрения 28 июля в Sunday Pictorial: «Я предвидел нависшую катастрофу».

Если бы к его совету прислушались, продолжил он, это привело бы «к лучшему пониманию между рассерженными народами… и переустройству на мирный лад. Я хочу сказать, что в то время ситуация для обсуждения соответствующих условий была более благоприятной, чем сегодня, и, вероятно, будет через несколько недель»[296].

В Берлине Ллойд Джордж всерьез рассматривался в качестве возможного главы марионеточного правительства. Немецкие психологи уверяли фюрера, что Ллойд Джордж отражает настроения, царившие в Великобритании. Но ни он, ни Батлер, ни информаторы шведского посла больше не шли в ногу со своими соотечественниками. Каждый грамотный лондонец, похоже, читал книгу Guilty Men. Автор, скрывавшийся под псевдонимом Cato[297], обвинил пятнадцать тори, в их числе Болдуина, Чемберлена, Галифакса и Хора, в пренебрежении нуждами обороны Англии.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Казалось, все англичане с презрением относились к любым предложениям о переговорах; в старой британской армии таких людей называли «несговорчивыми». Том Джонс, бывший заместитель министра, написал из Кливленда: «Все готовы к призыву на военную службу для выполнения любых обязанностей, и самое обидное, что мы не можем использовать всех»[298].

Падение Франции не только не лишило их мужества, но на самом деле подняло их боевой дух.

Своим энтузиазмом Черчилль заразил все королевство. Дюнкерк был поражением, но англичане увенчали его лаврами победы. Они всегда знали, что, в каком бы отчаянном положении они ни оказались, преимущество будет на их стороне. Они вспомнили старое правило: «Англия всегда проигрывает все сражения, кроме последнего». Они напоминали друг другу, что являются потомками англичан, которые, согласно Маколею, «зажгли костры от Эддистона до Берика, от Линна до залива Милфорд, предупреждая о приближении испанской армады, не падая духом и наблюдая, без страха, за мерцающими кострами Наполеона в Булони»[299].

Дороти Ли Сэйерс написала:

Это война! Англия, будь бдительна. Не осталось союзников в этой войне, нет надежды на помощь извне, и не надо уговаривать нерешительных. И на советах поставьте точку — Англия выстоит и в одиночку[300].

Продавцы газет писали мелом на стенах своих киосков: «Мы в финале – играем на родной земле». Сомерсет Моэм, наконец достигший Ливерпуля, увидел, что люди не впали в уныние после разгрома французов, наоборот, все уверенно говорили, что «это не имеет значения; мы можем в одиночку расправиться с джерри»[301], «страх перед вторжением? Нет и тени страха. Мы разобьем их. Это, конечно, займет время, но ничего, мы выстоим».

«Это была уже не та Англия, из которой я уехал несколько недель тому назад, – сделал вывод Моэм. – Она стала более решительной, более энергичной и более сердитой. Уинстон Черчилль вселил в народ свою непоколебимую решимость»[302].

В The New Yorker Молли Пэнтер-Доунес охарактеризовала общественный настрой как «разумно-решительный». 22 июня она пишет: «Отдельного англичанина, похоже, особенно не впечатлил тот факт, что теперь нет ничего между ним и военной машиной, какой еще никогда не видел мир. Возможно, это отсутствие воображения; а может, опять все та же твердая решимость, которая иногда приводит к героическим событиям, таким как Дюнкерк». К концу лета ее саму, похоже, подхватила буря эмоций. «Обычный человек великолепен в такие мгновения, как это», – написала она, и спустя две недели: «Не перестает удивлять спокойствие обычного человека». Она, как и Моэм, наконец поняла, что причина растущей решимости народа в новом премьер-министре. Она процитировала Times, которая на протяжении десяти лет продолжала считать Черчилля несостоятельным: «Господин Черчилль по-прежнему, в некоторых отношениях, сам по себе», – и заметила: «Эта одинокая личность продолжает внушать преданность и уверенность всем классам, что удавалось только великому Уильяму Питту[303] в 1759 году, в «год побед». Англия, казалось бы, нашла своего судьбоносного человека в тот критический момент, когда ее доброжелатели начинали опасаться, что судьба катится под уклон. Выдающийся лидер и решимость выдающегося народа вернули надежду и достоинство обществу, давно испытывавшему в них недостаток»[304].