Против часовой стрелки - Владимир Бартол
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И снова грянул бой. И этот бой тоже был яростным и долгим, они разрыли и раскопали все поле, словно на нем боролись два стада диких свиней. Луна зашла, и заря вспыхнула, а они продолжали схватку.
— Когда зазвонят к заутрене, кузнец, перестанем. Если оба к тому времени устоим на ногах, значит, мы равны! — задыхаясь, предложил священник.
— Идет, — прохрипел в ответ кузнец и не мешкая двинул его по носу.
Зазвонили к ранней мессе, а оба они пока держались на ногах.
Тогда они пожали друг другу руки и весело засмеялись. Охотно уселись бы они теперь рядышком передохнуть, но время не ждало. Они заправили рубахи в брюки, кое-как почистились, разыскали пелерину священника и болванку кузнеца и поспешили домой, чтобы ненароком их кто-нибудь не увидел.
— Ты, по крайней мере, пристойно одет, — говорил священник. — Сам подумай, что скажут люди, увидев, как их пастырь в трико и рубашке кутается в пелерину?
— Скажут, что ночью его оседлал дьявол, — задумчиво ответил кузнец.
— Ха… ха… ха! А ты шутник! — расхохотался священник и от полноты чувств крепко огрел его по спине.
Проворно бежали они по долине. В горном ущелье, где кипел первый бой, кузнец увидел на дороге черный чулок с зашитыми в него двумя еловыми шишками.
— Это дьявольские рога, которые ты у меня вырвал, — сказал священник. — Отнеси их домой и повесь возле оленьих.
И опять они дружно смеялись.
Потом священник извлек из кустов свою одежду. Разыскал он и символы своей епитимьи: шаль и шляпу. И только посоха не нашлось, потому что кузнец сломал его во время сражения.
— Ничего, — сказал кузнец. — Таких палок у меня хватает. Сегодня же вам сделаю. Да и козлиный рог найдется.
Они смеялись, дружно шагая вперед.
Ох, какое же занималось чудесное осеннее утро! Засияло солнце и позолотило пожелтевшие листья так, что горные склоны вокруг искрились и трепетали.
— Разве не красиво? — расчувствовался священник.
— Красиво! — согласился кузнец. — Красоту хоть ложкой хлебай.
Но священнику не удалось насладиться вволю, потому что в церкви звонили уже во второй раз.
Почти у самой околицы кузнец многозначительно кашлянул.
— Ты чего? — остановился священник.
— Вот еще о чем бы хотел я спросить, — ответил кузнец. — Только скажите мне по правде и совести!
— А разве я когда-нибудь тебе лгал? Говори…
— Скажите, есть дьявол или его нету?
Священник раскатисто засмеялся и с силой хлопнул кузнеца по спине.
— А ты не так крепок в своей вере, как я считал. Есть дьявол!
— Да ну? — раскрыл рот кузнец.
— Есть! — подтвердил священник. — Но только для раззяв. А для таких удальцов, как мы с тобой, нету дьявола!
Наступил черед кузнеца расхохотаться от всей души, и теперь он хлопнул священника. Но поскольку ростом он был пониже, то и вышло, что хлопнул он его по той части тела, которую, по крайней мере когда речь идет о священниках, не годится называть настоящим именем.
— Э, так не пойдет, по заднице ты меня бить не будешь, — рассердился тот.
— Ладно, отдавайте обратно! — Кузнец послушно подставил спину.
И священник двинул его с такой силой, что тот чуть не вспахал носом дорогу. Восстановив равновесие, кузнец укоризненно посмотрел на него.
— А это тебе за то, что ты меня на совесть отделал в облике дьявола.
— Ладно, пускай! — рассмеялся кузнец. — Если по чести сказать, то и у меня все тело болит.
Они пожали друг другу руки и расстались. Но, прежде чем разойтись, твердо пообещали никому не рассказывать о событиях той ночи.
А в соседнем селе с утра до вечера люди толпились на поле цветущей гречихи. Ахали, охали, осеняли себя крестным знамением, опускались на колени и брали в горсть землю, нюхали ее и даже пробовали на язык. И при том болтали всякие глупости — такие неслыханные глупости, что лучше вовсе о них не упоминать, потому что я люблю свой Толминский край. И как не полюбить его, если жили там такие люди, как кузнец Фома!
Перевод А. РоманенкоЧеловек на земле
IЖеф Обрекар прожил немало, около полувека, жизнь его сложилась невесело. До тридцати пяти лет терпело муки его тело, а после тридцати пяти и душа. Тяжкий камень лег ему на сердце, когда объявили войну, давил этот камень по самую смерть. А до войны жизнь Жефа текла мирно, в полном согласии с заповедями и законами, продиктованными Богом и императором.
Родители его были Войнац и Войначиха. Войнац — хилый, тихий, беззаветно преданный жене и Богу мужичонка, начесывал волосы на лоб и брил усы — жена не любила, когда он выметал ими кашу из ложки. Он и табак жевал только в поле или на дороге, чтобы не пачкать в доме. Жена звала его не иначе как недотепа, а крестьяне брали на поденщину неохотно, поэтому он больше сидел дома, смотрел за детьми, чинил одежду да плел на продажу корзинки и сумки из ивовых прутьев.
Войнац был из тех, о ком говорят, что толкутся они весь день, а работы не видно. Хозяйство у него было крохотное: три овцы и длиннорогая корова, видевшая белый свет только когда ее водили к быку. То были хлопотные дни, запоминались они надолго. Сперва Бавшу обтирали тряпками, чтобы не простыла, затем Войнац, обвязав ей толстой веревкой рога, с трудом выводил через низкую узкую дверь. Корова, взмахнув хвостом, принималась неуклюже скакать, а Войнац, судорожно вцепившись в веревку, упрашивал:
— Ну, Бавша, ну, ну…
Когда Бавша немного успокаивалась и привыкала к свету, Войнац старательно стесывал ей стамеской разросшиеся корявые копыта, чтобы по дороге не спотыкалась.
А кончался день так: Войнац, выпив стаканчик вина, важно восседал в трактире и, дымя цигаркой, беседовал с крестьянами на равных.
Придя домой, снимал с полки календарь, отыскивал этот день и толстым плотницким карандашом подчеркивал имя святого, к вечерней же молитве добавлялись слова: «А еще, господи, пусть все будет хорошо у скотины». Старшие дети с ухмылкой переглядывались, что не могло ускользнуть от Войначихи, и тогда посреди молитвы вдруг раздавалось:
— Чего ржете, проклятые!
Войначиха была толстая грубая женщина с мужскими кулаками, и ругалась она по-мужски. Если Войнац просил, умолял или отмалчивался, Войначиха в тех же случаях требовала, бранилась и дралась. Работала она за троих. Бог дал ей десяток детей. Жеф был седьмым и родился в поле, в разгар жатвы. Воздух в тот день гудел от зноя, серыми роями висела мошкара, в болотах квакали лягушки, земля пересохла и растрескалась. За Крном собирались облака. У Войначихи вдруг замелькало перед глазами, она покачнулась и опустила серп. Даже домой не успела добраться — на свет появился Жеф.
— Добрый будет хозяин — родился на самом большом поле, — предрекли бабы.
— Или бродяга: родился-то не под крышей, — решили мужики. Жефу до этих пересудов не было дела. Он рос быстро, громко кричал, пачкал пеленки, жадно пил молоко, ел кашу и затирку. Ходить начал рано и первые штаны изорвал сразу. Таскал за волосы мальчишек, дрался, пас овец, пек картошку, качался на качелях из ломоноса. Однажды ломонос оборвался. Жеф, катясь с горы, прикусил себе язык и от испуга начал заикаться. Так и остался на всю жизнь заикой.
В школе он вмиг выучился стоять голыми коленками на гречке и без промедления стягивать штаны, чтобы господину священнику было удобнее вбивать ему десять божьих и пять церковных заповедей, восемь милостей и шесть истин, понятие о девяти простых и семи смертных грехах — все, что необходимо знать крестьянину для праведной жизни. Еще мальчишкой он сомневался в том, что детей покупают, а когда подрос, говорил по этому поводу непристойности. Наконец он впервые побрился, впервые напился, впервые по-настоящему подрался, а вскоре нарушил и шестую божью заповедь. Став парнем, не упускал случая поваляться с девчонкой на сеновале.
В солдаты его не взяли, он сам мог выбирать себе занятие. Женился Жеф на дочери Медведа, того, что имел три нивы в долине и семь дочерей в доме, которых никто не мог назвать ни красавицами, ни девицами.
— Девки у Медведа что куры, — говорили люди, — шлепни по спине — тут же присядут.
Жеф знал об этом. Он несколько ночей метался без сна на сене и решил, что лучше быть хозяином на своем поле, чем батраком на чужом. В день его свадьбы ярко светило солнце.
— Вот бедность-то будет, — снова рассудили бабы. — Кто же идет в семью, где столько девок?
Такого рода предсказания обычно сбываются, сбылось и это. Жеф надрывался от зари до зари, а есть в доме было нечего. Впрочем, многого он не желал. В молодости мечтал о хозяйстве, лошадях, широком поле, надеялся, что у Медведа ему будет лучше. Потом понял — мечтам его никогда не сбыться, ни широкого поля, ни лошадей ему не видать и надо благодарить Бога за то, что есть. Со временем свояченицы выйдут замуж, станет тише, легче, меньше будет ртов. Жеф успокоился и трудился не покладая рук. Но частенько, когда в нем закипала злость — он был вспыльчив, — доставалось и жене, и детям. Тогда он готов был все сокрушить, грозился перебить всех, кто жрет и бездельничает, и сам же убегал из дому. Злость проходила, он успокаивался, ему становилось стыдно. Прощения он никогда не просил, вернувшись домой, слонялся по кухне и задавал глупые вопросы, только бы завязать разговор. В такие минуты он был очень покладист. Короче, Жеф превратился в крестьянина угодного и светским, и духовным властям: каждое воскресенье ходил в церковь, слушал божье слово от господина священника, неустанно внушавшего пастве, что она — прах и тлен, что жизнь — короткое мгновение, преддверие блаженной смерти, что своими мыслями и поступками люди постоянно оскорбляют отца небесного, что все сущее повинуется господу и нельзя роптать, когда идет град, ибо господь знает, что творит, и если полая вода уносит большую часть урожая у бедняка, а не у богатея — на то воля божья. Жефа трудно было в чем-либо убедить, к тому же он не умел внимательно слушать, но все эти понятия оседали в его сердце, может быть, потому, что он впитал их с молоком матери. Он исповедовался открыто, прямо перед часовней, стоявшей посреди села, ничего не скрывал от жандарма и учителя, аккуратно выплачивал церковный сбор, налоги, подати и, что самое главное, ни над чем не задумывался. Ему и в голову не приходило, что он существо мыслящее. Где-то далеко был император, где-то высоко — Бог, а в селе их слуги — священник, жандарм, сборщик налогов и судья, все они думают за Жефа Обрекара. У них есть книги, где точно и по порядку расписано, что положено, а что не положено простому крестьянину: первое, второе, третье… почитай родителей, ходи в церковь, кайся в грехах, смиряйся. Первое, второе, третье… плати налоги, люби императора, потому что он тебя любит и печется о тебе. Душа — Богу, деньги — сборщику, масло и свинина — священнику А что Жефу Обрекару? Ничего.