Дети Бога - Мэри Расселл

— У меня, господа, есть авторитетное свидетельство, что отец Фейн — это человек, способный описать водородную связь, словно существо, и я цитирую: «подобен рукам распятого Христа широко раскинутым и держащим в объятиях все живое». Епископ заверил меня, что, когда знаешь о поэзии, таящейся в душе Шона, выносить его ахинею несколько легче.

С удовольствием отметив, как замечательно розовый румянец Шона сочетается с его голубыми глазами, Джулиани, даже не сбившись с ритма, вернулся к насущной проблеме:

— Вы не избегаете Эмилио Сандоса, и никто из вас ему не завидует. Однако это должно вызвать у вас вопросы, и наверняка вызовет. Кто из нас поступает правильно? Он ли отринул свою душу, ил и я загубил свою жизнь? Что, если я был во всем не прав?

Решительней всех эту проблему сформулировал Джозеба Уризарбаренна.

— Теперь, — тихо произнес эколог, — перед лицом радости этого человека, смогу ли я продолжать жить один?

Джон Кандотти потупил глаза, а Шон фыркнул, глядя в сторону, но отец Генерал не отвел взгляда от настоятеля миссии.

— Ставки огромны: жизнь, потомство, вечность, — сказал Джулиани, в упор глядя на Дэниела Железного Коня. — И каждый из нас должен найти для себя ответы.

Долгое время не раздавалось ни звука. Затем тишину нарушил резкий скрежет ножек деревянного стула о каменный пол. Поднявшись, Дэнни несколько секунд буравил Винченцо Джулиани жесткими глазами, темнеющими на широком рябом лице.

— Мне нужен воздух, — буркнул он и, бросив на стол стило, вышел из комнаты.

— Прошу прощения, господа, — мягко молвил Джулиани и последовал за Железным Конем.

Дэнни ждал его в саду — массивная фигура в сгущающейся темноте, воплощение совести.

— Позвольте мне сказать, — спокойно произнес отец Генерал, когда стало ясно, что Железный Конь не снизойдет до того, чтобы заговорить первым. — Вы считаете, что я достоин презрения.

Джулиани сел на одну из садовых скамеек и, вскинув взгляд, различил несколько ярких созвездий, уже проступивших в сумерках.

— Игнатиус как-то сказал, что его успокаивает созерцание ночного неба и звезд, — заметил он. — Со времен Галилея космос был территорией телескопов и молитв… Конечно, Лойоле и Галилею не мешало световое загрязнение, исходящее от Неаполя. На Ракхате, наверно, изумительное небо. Возможно, джана'ата правы, запрещая искусственно продлевать дневной свет. — Он посмотрел на Дэнни. Вы хотите спросить у меня, видя радость этого человека: может ли наша миссия продвигаться по намеченному пути?

— Это непорядочно, — отрезал Дэнни. — Это высокомерно. Жестоко.

— Его святейшество…

— Прекратите прятаться за его спиной, — с презрением бросил Дэнни.

— Вы чрезмерно щепетильны, — заметил Джулиани. — Отец Железный Конь, можно ведь уйти…

— И уступить орден таким, как вы?

— Да. Таким, как я, — сказал отец Генерал, едва сдержав улыбку.

Вечер казался странно тихим. В детстве Винч Джулиани любил звуки, издаваемые болотными квакшами, выводившими трели в каждой низине и наполнявшими летние сумерки песнями без слов. Здесь, в Италии, он слышал только дискантное стрекотание сверчков, и из-за этого ночь казалась бедней.

— Вы молоды, отец Железный Конь, и обладаете недостатками, свойственными молодому человеку. Категоричность. Недальновидность. Презрение к прагматизму. — Джулиани наклонился вперед, сцепив руки на коленях. — Я хотел бы прожить достаточно, чтоб увидеть, каким станете вы в моем возрасте. Это можно устроить. Не хотите со мной махнуться? Проведите год в полете на Ракхат. Когда вернетесь, мне будет восемьдесят.

— Предложение заманчивое. К несчастью, это не вариант. Каждый из нас одинок перед Богом, и мы не можем обменяться жизнями. Может, мне стоит повесить на Иисуса один из вездесущих итальянских знаков? — предложил Джулиани, вскидывая брови. Его небрежный ироничный тон раздражал, и он это знал. — Chiuso per restauro: закрыто на реконструкцию, пока не вернется Дэниел Железный Конь.

— Уповаю на Христа, старик, что твоя работа тяжелей, чем кажется, — прошипел Дэниел Железный Конь, прежде чем направиться к выходу. — Иначе тебе нет прощения.

— Так и есть. Она крайне тяжелая, — сказал Винченцо Джулиани с внезапной свирепостью, заставившей Дэнни обернуться. — Могу я вам признаться, отец Железный Конь? Я сомневаюсь. В моем преклонном возрасте — я сомневаюсь. — Поднявшись, он начал расхаживать. — Я боюсь, что сглупил, живя, как жил, и веря в то, во что верил все эти годы. Я боюсь, что неправильно все истолковал. И знаете почему? Потому что Эмилио Сандос — не атеист. Дэнни, среди нас пребывает наш собрат, чьей жизни коснулся Бог, как Он никогда не коснется моей, и кто считает, что его душу загубили во время духовного надругательства: над его жертвой посмеялись, его преданность отвергли, его любовь осквернили.

Он умолк, остановившись перед Железным Конем, и произнес очень тихо:

— Дэнни, когда-то я завидовал ему. Эмилио Сандос был именно таким священником, каким я надеялся стать; а затем случилось то, что случилось. Я пытался представить, что бы я ощущал, если бы был на месте Сандоса и пережил то, что пережил он. — Джулиани отвернулся, глядя в темноту, и произнес: — Дэнни, я не знаю, каким бы я вышел из этих испытаний.

Затем он вновь принялся расхаживать — раздираемый противоречиями, которые вот уже почти год разрушали в нем веру и покой.

— Во тьме своей души я спрашивал себя: не получает ли Бог удовольствие, созерцая отчаяние, — как наслаждаются иные люди, созерцая секс. Это объяснило бы очень многое в истории человечества! Моя вера в смысл жизни Иисуса и христианскую доктрину пошатнулась до основания, — сказал он, и его голос выдал слезы, блестевшие сейчас в лунном свете. — Дэнни, чтобы поддерживать веру в доброе и любящее божество, в Бога, который не деспотичен, не капризен, незлобен, мне необходимо верить, что все это служит какой-то высшей цели. И мне нужно верить, что величайшая услуга, которую я могу оказать Эмилио Сандосу, — помочь ему выяснить, что это за цель.

Остановившись, Джулиани в неверном ночном свете вгляделся в лицо собеседника, пытаясь увидеть понимание, и знал, что его услышали, что его слова запомнили.

— Аргументация задним числом, — пробурчал Дэнни, отступая. — Лапша на собственные уши. Ты уже все решил и пытаешься оправдать то, что оправдать нельзя.

— Может, обойдемся епитимьей? — спросил Джулиани безрадостно пошутив.

— Живи, старик, — бросил Дэнни. — Живи с тем, что ты делаешь.

— Даже у Иуды была своя роль в нашем избавлении, — сказал Джулиани, обращаясь больше к себе, но затем заговорил с властностью, проявлять которую было его обязанностью. — Мое решение, отец Железный Конь, таково: Общество Иисуса еще раз послужит папству, для чего оно и предназначалось изначально — как его основателем, так и Богом. Нынешняя трагедия разрыва закончится. Мы еще раз признаем право папы посылать нас с любой миссией, которую он полагает желательной для блага христианских душ. Вновь «вся наша сила должна подчиниться обретению добродетели, которую мы зовем послушанием, проявляемой сперва в отношении папы, а затем главы ордена…»

— «Во всем, что не является грехом!» — воскликнул Дэнни.

— Да. Именно так: во всем, что не является грехом, — согласился Винченцо Джулиани. — Поэтому я не могу и не буду приказывать тебе, Дэнни, делать то, что ты считаешь неприемлемым. Твоя душа принадлежит тебе, но души других тоже могут пострадать! Поступай в согласии со своей совестью, — крикнул он Дэнни, уже уходившему прочь, в темноту. — Но, Дэнни, помни о ставках!

Спустя несколько минут Дэниел обнаружил, что смотрит на ярко освещенные окна мансарды. Помедлив, он уже отвернулся, намереваясь уйти, но затем подошел к гаражной двери и постучал. На лестнице зазвучали легкие быстрые шаги, и он услышал металлический щелчок крючка, выбрасываемого из петли.

В проеме возник Сандос, и какое-то время оба стояли молча, настраиваясь на разговор, причем каждый думал, что по другую, сторону двери может находиться Джина.

— Отец Железный Конь, — наконец сказал Эмилио, — вы выглядите как человек, которому есть в чем признаться.

Дэнни изумленно моргнул.

— Дэнни, я был священником долгое время и способен это распознать. Пошли наверх.

Сандос уже собирался ложиться, но теперь вновь надел скрепы и, сходив к буфету за двумя стаканами и бутылкой «Ронрико», осторожно налил каждому, со странной грациозностью двигая своими механизированными руками. Затем сел за стол напротив Железного Коня и, наклонив голову, приготовился слушать.

— Я пришел извиниться, — сказал Дэнни. — За то дерьмо, которое вывалил на тебя прошлой зимой, сказав, что ты, возможно, притащил на Землю болезнь, от которой помер Ярбро. Я знал, что это не так. Я сделал это, чтобы увидеть, как ты отреагируешь. Это было нечестно, высокомерно, жестоко. И мне стыдно.