Потомки - Кауи Хеммингс

— Получит, — говорит Хью. — Мы же все проголосовали за Дона. И ты, между прочим, тоже.

Он со стуком ставит на стойку стакан, потом смотрит на меня и улыбается. Взгляд его серо-стальных глаз тверд, они не постарели, как все остальное. Они не «милые». Они молодые и умные, и я знаю, Хью скажет, что нужно делать. И он говорит мне, что мои отношения с семьей навсегда испортятся, если я не сделаю того, чего хочет она. Я вспоминаю о Рейсере, разорвавшем помолвку в угоду своей семье, и понимаю, что попал в ловушку.

— Ладно, завтра увидимся, — говорю я.

Завтра день моей встречи с кузенами. Завтра мне предстоит угождать людям, которых я едва знаю, но с которыми связан прочными, неразрывными узами.

— В следующий раз погости у нас подольше, — как обычно, говорит Хью.

Он сползает с табурета, кивает бармену, взмахивает рукой, прощаясь со всеми и глядя себе под ноги, словно стоит на зыбкой почве.

— «Хана хау»! — орет он музыкантам, нахлобучивает на голову свою ковбойскую шляпу и выходит на улицу.

Я иду к нашему столику, где меня ждет обед.

— Класс, — говорит Сид.

— Точно, — вторит ему Скотти, вынув изо рта соломинку.

Я, наверное, пустил бы слезу, глядя на дочерей, так что я на них не смотрю. Я смотрю на старых гавайцев и думаю о том, что когда-нибудь и я состарюсь и стану таким, как они. А может быть, и не стану, если умру молодым. Я кладу себе в рот кусок, но мне трудно глотать — тревога и боль проникли в меня, как наркотик, и горло как будто распухло.

Скотти отодвигает тарелку.

— Я заказала махимахи, а мне принесли только жареный хлеб. А рыбу забыли.

— Бывает. — Я совсем не удивлен.

— А мне еда понравилась, — говорит Сид. — Я люблю жареное. Сыр, овощи, фрукты — все.

У Алекс тарелка пуста. Откинувшись на стуле, она умиротворенно взирает на музыкантов. Ручаюсь, сейчас она просто наслаждается покоем, не думая ни о чем, и я рад за нее.

Музыканты в последний раз ударяют по струнам и для пущей выразительности делают широкий взмах рукой, а некоторые даже наклоняются вперед, словно завершая гонку. Девочки и Сид хлопают в ладоши и одобрительно кричат. Скотти громко топает ногами. Я смотрю в свою тарелку и забрасываю в рот еду, пытаясь заглушить чувства, которые вот-вот вырвутся наружу. Я поднимаю взгляд и вдруг вижу семейную пару. Я не свожу с них глаз. Руку мужчины закрывает кусок рафии, но я уверен, что она лежит на ноге жены. Женщина сняла с себя цветочную гирлянду, которая теперь висит на спинке свободного стула. На их столике стоят бутылки с пивом и стаканы со льдом, украшенные маленькими бумажными зонтиками; один такой зонтик женщина воткнула себе в волосы. Мужчина хочет угостить ее кусочком своего десерта — мороженым с жареными бананами, — но она отнимает у него вилку и ест сама, затем берет еще кусочек.

Когда крики за нашим столом стихают, Алекс бросает на меня виноватый взгляд, который я для себя объясняю так: она сознает, что демонстрировать бурную радость не в ее стиле, и сейчас это тем более не к месту — нам радоваться не положено. Мы все понимаем, что пора домой, но нам не хочется. Музыканты складывают инструменты.

— Еще так рано, — говорит Алекс, — а кажется, что сейчас десять часов.

— Это потому, что мы весь день провели на солнце. — Скотти смотрит на меня.

Я киваю.

Я думаю о сыне Брайана. Я вытащил его из воды.

Я научил его тому, чему должен был научить отец: если чувствуешь, что тебя понесло течением, плыви к берегу, развернувшись боком к волне, и никогда не разворачивайся к ней лицом. Пока я тащил мальчика, он крепко держался за мою шею. Я спросил у него:

«Ты похож на отца?»

«Не знаю», — ответил он, щекоча дыханием мое ухо.

«Потом, попозже, может быть перед сном, скажи маме, что я прошу у нее прощения».

«За что?»

Я не ответил. Не смог. Я видел, как она стоит на берегу по щиколотку в воде и ждет, когда я вытащу ее сына. Когда мы доплыли до берега, он соскользнул с моей спины, и я сказал ему, как нужно плавать, когда попадаешь в течение. Он не смотрел мне в глаза. К нам подбежала его мать, но, когда она хотела его обнять, он вывернулся из ее рук и сел на песок. Я помню, как она поблагодарила меня, после чего погнала сыновей домой. Я присел отдохнуть и увидел, как Скотти палочкой рисует на песке сердце. Я ЛЮБЛЮ… Набежала волна и смыла надпись.

— Кого ты любишь? — спрашиваю я. — Ты ведь это написала на песке?

— Никого, — отвечает она.

Алекс прыскает в кулак.

— Мальчика-жирафа, — говорит она.

— Заткнись!

Мы смеемся, а Скотти громче всех. Наверное, ей радостно оттого, что сработал ее трюк с мальчишкой из киоска, а может быть, гордится тем, что чувствует любовь. Потому что любовь поднимает тебя выше всех. Пока ты не узнаешь, что тебя-то не любят.

— Какая вам разница? — говорит Скотти, и ее пальцы двигаются по столу, словно она пишет на нем чье-то имя. Имя того, кто ей дороже всех.

— Я люблю… тебя! — говорю я.

Девочки смотрят на меня, не зная, к кому обращено это признание. Не думаю, что им хочется это знать, — они никогда не слышали, чтобы я говорил о любви всерьез. Почти все музыканты ушли, но несколько человек остались и продолжают играть. Мы испытываем чувство облегчения. Мой внезапный приступ любви может спокойно погаснуть.

— За вашего любящего отца, — говорит Сид, поднимая стакан с водой.

Алекс смотрит на меня, потом переводит взгляд на Сида. Интересно, знает ли она о том, что мне известно о смерти его отца? Алекс тихонько трогает его руку, ту, что не держит стакан. Я поднимаю свой бокал и торжественно чокаюсь с Сидом. Семейная пара встает из-за стола, женщина берет свою сумочку и свою цветочную гирлянду. Мужчина проверяет счет и достает деньги. Подержав их в руках, он кладет на стол несколько купюр. Женщина оглядывается на нас. Я машу ей рукой, она машет мне в ответ и направляется к выходу. Прежде чем последовать за ней, мужчина забирает со стола несколько купюр и сует их в карман.

Я смотрю на музыкантов. Двое из них сменили укулеле на гитары. Один играет на укулеле и гортанным голосом поет песню Гэбби Пахинуи «Hi'ilawe». Еще двое играют на гавайских гитарах, чьи звуки пьянят как вино. Я чувствую себя невероятно храбрым и в то же время испытываю печаль, я тверд как кремень. Гавайская гитара. Ki ho'alu. В переводе с гавайского это означает «ослабь струну». Именно этого мне сейчас и хочется. Откинуться на спинку стула, расслабиться. Отпустить все струны. Сидеть бы вот так и никуда не уходить. Но я не могу. Мне нужно работать.

Там, на пляже, я велел мальчику передать матери, что прошу у нее прощения. Сейчас, если бы он спросил меня: «За что?» — я бы ответил: «За то, что я собираюсь сделать».

32

Мы идем по дороге вдоль залива. Пусть Алекс и напомнила, что еще рано, я с удивлением смотрю на мягкий солнечный свет. Кроваво-оранжевое солнце погружается в океан. Скотти бежит впереди, заскакивает в сады при коттеджах и срывает цветы с чужих деревьев. Все думают, что мы возвращаемся в отель. Все думают, что у нас неприятности.

— Присмотри, чтобы она не рвала цветы в чужих садах, — говорю я Сиду. — И скажи, чтобы шла к выходу на следующий пляж.

Сид смотрит на меня, потом на Алекс, словно подозревает нас в заговоре.

— Ладно.

Он догоняет Скотти и ерошит ей волосы. Она ударяет его кулачком в плечо, а потом подбрасывает свой букет высоко в воздух. Сид пытается поймать падающие вниз веточки.

Алекс смотрит на него. Насмешливое выражение лица делает ее старше.

— Та женщина, с которой мы познакомились на пляже… — говорю я. — С двумя детьми. Это его жена.

— Ты шутишь, — Алекс останавливается и смотрит мне в лицо. — Горячая штучка в шляпе?

— Да, — отвечаю я. — Почему «горячая штучка»?

— Потому что красивая, — говорит она. — Про таких говорят: «Горячая штучка». Как ты узнал, что она его жена?

— Я видел, как они вместе выходили из коттеджа, — отвечаю я и иду дальше.

— Почему ты мне ничего сказал?

Я молчу.

— Не могу поверить, что у него есть семья. Что ты собираешься делать?

Я слышу, как нас догоняет машина. Мы сходим с дороги, только Алекс по одну сторону, а я по другую. Когда машина проезжает, Алекс вновь подходит ко мне.

— Хочу с ним поговорить, — отвечаю я.

— Когда?

— Сейчас. За этим мы сюда и приехали. Чтобы поговорить, не так ли?

— А как же его жена?

Я вспоминаю ее изящную шляпу, погубленную морской водой, ее замерзшие ноги.

— Неужели ты ему так прямо все и скажешь? — спрашивает Алекс. — Вот так, с порога? Постучишь в дверь и скажешь?

— Да, именно так. — (От удивления Алекс приоткрывает рот, в ее глазах — волнение, тревога.) — Не надо на меня так смотреть. А ты как думала? Мы сюда не развлекаться приехали.

— А я и не говорила, что собираюсь развлекаться. С чего ты взял?