Визит лейб-медика - Пер Энквист

— Мы должны соблюдать осторожность, — ответил он.

— Это уже давно слишком поздно, — ответила она в темноте. — Я жду ребенка. И это твой ребенок.

— А датская революция? Они будут знать, что это мой ребенок.

— Я зачала дитя революции с тобой, — ответила она.

Он встал, подошел к окну, посмотрел на воду. Темнело теперь раньше, но было тепло и влажно, и озеро вокруг дворца было полно растительности и птиц, и в воздухе стоял запах озера, тяжелый, сладостный и насыщенный смертью. Все произошло так быстро.

— Мы зачали будущее, — донесся до него из темноты ее голос.

— Или убили его, — сказал он тихо.

— Что ты хочешь этим сказать?

Он не знал, почему он это сказал.

Он знал, что любит ее.

Дело было не только в ее теле, в ее фантастическом таланте любить, как представлялось ему — таланте эротическом; но и в том, что она так быстро росла, и он каждую неделю видел, что она уже другая; дело заключалось в этой прямо-таки взрывной способности к росту этой маленькой невинной английской девушки, благодаря которой она уже вскоре могла дорасти до него, а возможно, и перерасти, стать такой, что он даже и представить себе не мог; он никогда не думал, что это возможно. У нее действительно было много лиц, но безумного, как у Кристиана, не было. У нее внутри не было черного факела, способного излить на него свою смертоносную тьму, нет, она была незнакомкой, влекущей его именно в тот момент, когда он полагал, что видит ее, но внезапно осознавал, что еще не разглядел.

Он помнил ее выражение: «как клеймят животных».

Неужели такой и должна быть любовь? Ему не хотелось, чтобы это было так.

— Я ведь всего лишь врач из Альтоны, — сказал он.

— Да? И что из этого?

— Иногда возникает такое чувство, что чистосердечного, ни к чему особенно не стремящегося и недостаточно образованного врача из Альтоны наделили слишком великой миссией, — сказал он очень тихим голосом.

Он стоял к ней спиной, потому что впервые осмелился сказать ей это, и ему было немного стыдно, поэтому он и стоял к ней спиной, не осмеливаясь на нее посмотреть. Но он это сказал и стыдился, хотя то, что он сказал это, казалось ему правильным.

Ему не хотелось зазнаваться. Зазнайство было чуть ли не смертным грехом, это он знал с детства. Он был всего лишь врачом из Альтоны. Это было основополагающим. Но к этому добавлялось самонадеянное: он понимал, что получил некое задание и не счел себя слишком ничтожным, хотя ему и следовало бы так считать.

Высокомерные придворные никогда бы не сомневались. Те, кто не был парвеню. Они считали самонадеянность совершенно естественной, поскольку все, что у них было, они унаследовали, а не заработали своими силами. Но он был не высокомерным, а напуганным.

Этого-то он и стыдился. Они звали его «молчуном». Это их, возможно, пугало. Он был молчалив, он был высок, он умел молчать, и это их пугало. Но они не понимали, что в глубине своей он был лишь врачом из Альтоны, который самонадеянно полагал, что у него есть некое призвание.

Другие никогда не стыдились. Поэтому-то он и стоял к ней спиной.

Однажды, в конце лета, когда уже родился ребенок, она вошла к нему и сказала, что Бернсторфа, который был изгнан и удалился в свое поместье, необходимо было призвать обратно.

— Он нас ненавидит, — возразил Струэнсе.

— Это неважно. Он нам нужен. Его необходимо умилостивить и вернуть. Враг он или нет.

И она сказала еще:

— Нам нужно защитить фланги.

Он лишь пристально посмотрел на нее. «Защитить фланги». Откуда она взяла это выражение? Она была непостижимой.

3

Это было удивительное лето.

Они отменили всякий этикет, они читали Руссо, они изменили стиль одежды, они жили просто, они жили на природе, они занимались любовью, они, казалось, были одержимы желанием добиться такой концентрации счастья, чтобы не пропадал понапрасну ни единый час. Посещавшие их были шокированы свободой нравов, которая, однако, с удивлением отмечали они в своих письмах, не проявлялась в непристойной речи. Все правила были отменены. Лакеи часто, но не всегда прислуживали во время трапезы. За приготовление еды отвечали все по очереди. Устраивались прогулки и пикники, затягивавшиеся порой до позднего вечера. Однажды, во время прогулки по берегу, королева увлекла его в дюны, распахнула свои одежды, и они стали заниматься любовью. Свита заметила песок на их одежде, но не выказала этому удивления. Все титулы были отменены. Иерархия исчезла. Все называли друг друга по имени.

Это было, словно во сне. Обнаружилось, что все стало проще и спокойнее.

В Хиршхольме им открылось, что все возможно, и что существует возможность выйти из этого сумасшедшего дома.

Кристиан тоже был счастлив. Он пребывал, казалось, очень далеко, и вместе с тем близко. Как-то вечером, за трапезой, он со счастливой улыбкой сказал Струэнсе:

— Уже поздно, королю Пруссии пора посетить ложе королевы.

Все опешили, а Струэнсе спокойно спросил:

— Король Пруссии, кто это?

— Но ведь это же вы? — с удивлением ответил Кристиан.

Ее беременность становилась все более заметной, но она настаивала на том, чтобы ездить по лесу верхом, и не прислушивалась к беспокойству и возражениям своего окружения.

Она стала очень искусной наездницей. Она не падала. Она ездила быстро и решительно, он следовал за ней с беспокойством. Однажды вечером падение все же произошло. Сброшен лошадью оказался Струэнсе. Лошадь сбросила его, он упал и долго лежал, ощущая сильную боль в ноге. В конце концов, он с трудом поднялся.

Она поддерживала его пока не прибыли вызванные на помощь.

— Любимый мой, — сказала она, — ты думал, что я упаду? Но я не упала. Я не хочу потерять ребенка. Поэтому упал ты.

Он лишь сказал:

— Кажется, мое счастье мне изменило.

Он сам принимал у нее роды.

На костылях, у постели королевы, Струэнсе засвидетельствовал рождение своей маленькой дочки.

Он вытащил ребенка, ему казалось, что это было именно так, он вытащил своего ребенка, и это внезапно его совершенно ошеломило; детей он извлекал и раньше, но этого, этого!!! Он оперся на костыль, но костыль упал, и его поврежденной ноге, должно быть, стало очень больно, хотя потом он этого уже не помнил, и он заплакал.

Таким его прежде никто не видел, и об этом долго говорили; для некоторых это стало доказательством.

Но он плакал. Это был ребенок. Он вытащил из нее вечную жизнь, их девочку, которая была его вечной жизнью.

Потом он взял себя в руки и сделал то, что должен был сделать. Он вошел к королю Кристиану VII и сообщил, что его королева, Каролина Матильда, родила ему наследницу, разрешилась девочкой. Король казался совершенно безразличным и видеть ребенка не захотел. Позже, тем же вечером, у него снова сделался приступ нервозности, и он вместе с негритенком Моранти забавлялся тем, что переворачивал в парке статуи.

Девочку окрестили Луизой Августой.

4

При дворе в Копенгагене в течение двадцати четырех часов стало известно, что ребенок Струэнсе и королевы родился. Вдовствующая королева немедленно призвала Гульберга.

Она сидела вместе со своим пускающим слюни и лепечущим сыном которому она в эту минуту опасности не уделяла ни взгляда, но которого все время крепко держала за левую руку. Она начала с того, что сказала, что этот ублюдок является позором для страны и королевского дома, но что сейчас ей хотелось бы иметь целостную картину.

Она потребовала анализа ситуации и получила его.

Гульберг доложил.

После алжирской авантюры, когда датская флотилия была направлена в Средиземное море и значительная ее часть была разбита, возникла серьезная необходимость восстановления флота. Проблему изложили Струэнсе, и он ответил на это двумя документами. Один из них запрещал производство спиртного на основе зерна и частное самогоноварение. Второй оповещал о том, что он собирался не только наполовину урезать штат придворных, но и сократить военную часть флота. Это означало, что верфь на Хольмене должна была прекратить свою работу. Рабочие, особенно призванные из Норвегии матросы, были вне себя. Гульберг несколько раз сносился с ними. Его также посетила их делегация.

Они спрашивали, верны ли слухи, утверждающие, что Струэнсе держит короля под арестом и намеревается его убить.

Гульберг на это «мимикой и жестами» намекнул, что это правда, но что необходимо тщательно спланировать и продумать меры по защите государства и королевского дома. Он сказал им, что разделяет их возмущение по поводу того, что они лишились работы на верфи. Что касается блуда Струэнсе, то он каждый вечер молил Бога, чтобы того поразила молния, ради Дании.