Вкус к жизни. Воспоминания о любви, Сицилии и поисках дома - Темби Лок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На кухне у бабушки я сделала первые шаги в готовке еды. Сначала я научилась помешивать деревянной ложкой в жестяной кастрюльке спагетти. Мне хотелось повторять ее выражение лица, ее действия. Глядя назад, я понимаю, что она разрешала мне «готовить», чтобы у нее самой была возможность заниматься более важными делами. Она ухаживала за своей престарелой матерью, своей свекровью и своим мужем – моим дедом, у которого была болезнь Паркинсона. И когда она готовила, она вздыхала, выпуская наружу свою собственную боль, недовольство и утраты. Она вкладывала все это в еду, в сочетания сладкого и острого, в масло и маринады. Я уже тогда могла сказать, что готовила она из-за необходимости, но вместе с тем это казалось способом самоуспокоения. И я ей не докучала. Что-то подсказывало мне, даже маленькой, что надо вести себя тихо или оставить ее одну. На ее кухне я узнала, что вкусная еда может принести любовь и отодвинуть в сторону злость, а что-нибудь сладкое – починить границы и утешить сердце. «Любовь спокойного дома» – таким был ее основополагающий принцип.
Нонна стояла около своей плиты спиной ко мне. Так всегда начинались наши трапезы. Она поставила металлическую кастрюлю на огонь. Я заметила, что в этот раз кастрюля была меньше, чем та, которую она обычно брала для приготовления пасты. Кастрюля с кипящей водой всегда была обещанием пасты, приготовленной в воде, текущей из акведука, источники которой находились в горах Мадоние. Но в этот день пасты требовалось меньше. Саро с легкостью мог проглотить две миски любой еды, приготовленной его матерью. А в этот раз были только Зоэла и я.
Я смотрела, как она солит воду, набирая всеми пятью пальцами полные щепотки морской соли, вероятно добытой из солончаков в двух часах езды отсюда. Соль была плотной и влажноватой, словно только что извлеченной из моря. Она стряхнула остатки с пальцев в воду так, будто задумчиво молилась. Я все еще находилась под чарами кладбища, птиц и жары, требовавшей подчиняться ей.
Я толком не могла определить, хотела ли Нонна вообще готовить эту еду. Я не могла отличить нужду от обязанности – потребность делать что-то, чтобы чувствовать себя живым, несмотря на ощущение утраты, или обязанность накормить гостей, приехавших издалека. Я подозревала, что никто из нас не был особо голоден.
Но мы делали то, что делали. Это происходило в обед, каждый день. Сицилийский ланч – священен. Это, как говорят на Сицилии, «Ne tu letu, ne iu cunsulatu. – И ты не стал счастливым, и я остался безутешен». Все равно мы должны были есть.
Я переоделась в платье-тунику. Нонна сняла свои официальные черные юбку и блузку и сменила их на более простую и комфортную вдовью одежду, которую она носила дома. Форма была той же самой: черная юбка-карандаш и черная блузка. Но домашняя версия, пошитая из хлопка, была менее строгой. На шее у нее по-прежнему висел деревянный крестик.
– Могу я вам помочь? – Я задавала этот вопрос на ее кухне уже почти пятнадцать лет.
– Нет, – ответила она, тряхнув головой. Ей нравилось, что кухня была только в ее распоряжении.
Она никогда не позволяла мне готовить в ее доме. Никогда. Даже ее сыну, шеф-повару, это не разрешалось. Не имело значения, как много ночей я провела под ее крышей, неважно, сколько раз она стирала мои лифчики и гладила мое белье, – я была ее гостьей. Даже если я и была частью семьи. Она предпочитала работать одна, в своем собственном ритме; она не нуждалась в компании, когда готовила. Раньше я просто, проходя мимо, перекидывалась с ней парой слов, но никогда не оставалась от начала и до конца. Она, как и многие женщины ее города, расценивала время, проведенное около плиты, как свою личную прерогативу. Мне запрещалось даже накрыть на стол.
Поэтому я вышла на улицу. Там я услышала громкоговоритель последнего передвижного уличного торговца: «Susine, pere, pesche, uva!» Он продавал фрукты – сливы, персики, груши и виноград, – сорта которых можно найти только на Сицилии и редко когда в супермаркете. У торговца, возрастом около пятидесяти лет, было узкое лицо, он был небрит, высок и немного сутулился. Он хвастался своей ухмылкой, обнажая зубы, посаженные так редко, словно это были недостающие костяшки домино. Я видела его уже не первый год. Для меня его лицо было коллажем культур этого острова: темная оливковая кожа, голубые глаза, греческий нос, как у скульптур Аполлона, – и все это накрыто шапкой кудрявых черных волос. Я была очарована сицилийцами, народом, который на протяжении столетий подчинялся сначала одним, потом другим правителям из Греции, Испании, Северной Африки и Нормандии. Сицилийцы представляли собой смешанную культуру победителей и побежденных, людей, которые смогли объединить зачастую сложные для совмещения разные языки, религии и национальности. В разнообразии сицилийских лиц можно увидеть сочетание африканских, греческих, арабских, еврейских, испанских и норманнских черт. В результате этих вторжений и завоеваний сицилийцы стали открытыми, но скептичными, и мне это казалось в равной мере и привлекательным, и отталкивающим. Их пища – это пьянящая комбинация культур, столкнувшихся на тарелке.
Торговец остановил свой маленький грузовик «Пьяджио» перед домом Нонны, высунувшись из водительского окна с микрофоном в руке. На Сицилии это старая традиция у уличных торговцев – рекламировать свои товары в виде песни. Саро сказал мне однажды, что, по всей видимости, она уходит корнями еще во времена правления арабов на острове.
Он остановился посреди улицы, прямо напротив меня. Такое расположение позволяло женщинам, живущим ниже по улице, подняться вверх по ней, чтобы что-то купить, а женщинам из домов в верхней части улицы
