Любовник смерти - Борис Акунин

Но она пришла.

Правда, на Скорика даже не глянула. Одаряя, смотрела в сторону, и глаза были сердитые. Сенька увидел на шее у неё серебряную чешуйку на цепочке — точно такую, какие в кладе были. Раньше у Смерти такого украшения не было.

В руке у Сеньки на сей раз осталась не бумажка, а свёрнутый шёлковый платочек.

Отошёл в тихое место, развернул. Внутри обнаружился и листок. Осторожненько, следя, чтоб из волос ничего не просыпалось и чтоб бумажные сгибы куда не надо не перегнулись, Сенька стал читать.

“Здравствуйте Эраст Петрович. Ничего у него не выведывала не выспрашивала. Обнову мою он приметил зыркнул своими пустыми зенками, но спросить ничего не спросил. Стих пробормотал будто для себя — привычка у него такая. Я слово в слово запомнила. Торговали мы булатом чистым серебром и златом и теперь нам вышел срок а лежит нам путь далёк. Какой тут смысл не знаю. Может вы поймёте.

[Пушкин это, Александр Сергеевич, и понимать нечего, снисходительно подумал Скорик, как раз накануне прочитавший “Сказку о царе Салтане”. И про кого речь, тоже стало ясно — про Очка. Это он обожает стихами говорить.]

А про тело писать мне больше не смейте иначе переписке нашей конец. И так хотела разорвать. Вчера не пошла очень на вас сердилась. Но сегодня когда он ушёл было мне видение. Будто лежу я посреди равнины про какую вы писали и не могу встать. Долго лежу не день и не два. И будто сквозь меня трава растёт и цветы всякие. Я их внутри себя чувствую и не плохо это, а наоборот очень хорошо как они через меня к солнцу пробиваются. И будто бы уже это не я лежу на равнине, а я самая эта равнина и есть. Я после своё видение как смогла на платке вышила. Примите в подарок.

Платок, на который Скорик сначала толком и не взглянул, в самом деле с вышивкой оказался: наверху солнце, а внизу девушка лежит, нагишом, и из неё травы-цветы всякие произрастают. Очень Сеньке эта небывальщина, а культурно говоря, аллегория, не понравилась.

Эраст Петрович, в отличие от Сеньки, сначала платок рассмотрел и только потом развернул письмо. Посмотрел и говорит:

— Ох, Сеня-Сеня, что мне с тобой делать? Опять нос совал.

Скорик глазами похлопал, чтоб слезы навернулись.

— Зачем обижаете? Грех вам. Уж, кажется, себя не жалею, как последний мизерабль. Верой и правдой…

Инженер на него только рукой махнул: иди, мол, не мешай, черт с тобой.

А обратное послание от Эраста Петровича к Смерти было вот какое:

“Милая С.

Умоляю Вас, не нюхайте Вы больше эту гадость. Я попробовал наркотик один-единственный раз, и это едва не стоило мне жизни. Когда-нибудь я расскажу вам эту историю. Но дело даже не в опасности, которую таит в себе дурманное зелье. Оно нужно лишь тем людям, которые не понимают, действительно ли они живут на свете или понарошку. А Вы настоящая, живая, Вам наркотик ни к чему. Простите, что снова пускаюсь в проповеди. Это совсем не моя манера, но таким уж странным образом Вы на меня воздействуете.

Остальным двоим, если обратят внимание на предмет, говорите не про СС

[и на том спасибочко, подумал Сенька],

а про некоего нового ухажёра, заику с седыми висками. Так нужно для дела.

Смерть на сей раз пришла не сердитая, как вчера, а весёлая. Наклонясь и беря письмо, сунула Сеньке вместо пятака большой гладкий кругляш, шепнула: “Посластись”.

Посмотрел — а это шоколадная медалька. Что она его, за мальца что ли держит!

В последний день Скорикова нищенства, по счёту шестой, Смерть, проходя мимо, обронила носовой платок. Нагнувшись поднять, еле слышно прошелестела: “Следят за мной. На углу”. И прошла себе в церковь. А на земле, подле Сеньки, осталась лежать записка. Он подполз, коленкой её придавил и покосился на угол, куда Смерть указала.

Сердце так и затрепыхалось.

Там, где поворот с Подколокольного, опершись об водосток, стоял Проха, лузгал семечки. Глазами так и впился в церковную дверь. На нищих, слава Богу, не пялился.

Ах ты, ах ты, вон оно что!

И пошла у Сеньки в голове такая дедукция, что только поспевай.

В тот самый день, когда к ювелиру прутья серебряные нёс, прямо на Маросейке кого встретил? Проху. Это раз.

Потом на Трубе, вблизи нумеров, кто тёрся? Когда городовой-то на помощь прибежал? Опять Проха. Это два.

Кто про Сенькину дружбу с Ташкой знал? Сызнова Проха. Это три.

И за Смертью шпионничает тоже Проха! Это четыре.

Так это, выходит, он, слизень поганый, во всем виноватый! Он и ювелира погубил, и Ташку! Не сам, конечно. Шестерит на кого-то, скорей всего на того же Князя.

Чего делать-то, а? Какая из этой дедукции должна проистечь проекция?

А очень простая. Проха за Смертью следит, а мы за ним присмотрим. Кому он докладать-то пойдёт, реляцию делать? Вот и поглядим. Покажем господину Неймлесу, что Сенька Скорик годен не только на посылках быть.

Смерть, когда из церкви вышла, нарочно отвернулась, даже милостыни сегодня не подавала — проплыла мимо лебедью, но Сеньку полой платья задела. Надо думать, не случайно. Не зевай, мол. Гляди в оба.

Он досчитал до двадцати и поковылял следом, припадая на обе ноги сразу. Проха шёл чуть впереди, назад не оборачивался — видно, не думал, что и за ним могут доглядывать.

Так и прибыли на Яузский бульвар, на манер журавлиного клина: впереди и посерёдке Смерть, потом, по левой стороне и поотстав — Проха, а ещё шагах в пятнадцати и справа — Скорик.

Перед дверью дома Проха замешкался, стал в затылке чесать. Похоже, не знал, чего ему дальше делать — тут торчать или уходить. Сенька за углом примостился, ждал.

Вот Проха тряхнул башкой (ну головой, головой), сунул руки в карманы, развернулся на каблуке и споро пошёл обратно. Князю докладывать, сообразил Скорик. Или, может, не Князю, а другому кому.

Когда Проха мимо протопал, Сенька повернулся спиной, руки к мотне пристроил, вроде как нужное дело справляет. А потом двинул за прежним дружком.

Тот наподдал сапогом яблочный огрызок, заливисто свистнул на стаю голубей, что клевали навоз (они всполошились, заполоскали крыльями), да и свернул во двор, откуда удобно на Хитровскую площадь просквозить.

Сенька за ним.

Едва вышел из первой подворотни в сырой, тёмный двор, сзади — хвать за плечо, рванули с силой, развернули.

Проха! Учуял слежку, остромордый.

— Ты чё, — шипит, — ко мне прилип, рвань? Чего надо?

Так тряхнул за ворот, что у Сеньки голова мотнулась и из-за щеки вылетела дуля, от которой личность смотрелась скосорыленной. Пришлось эту маскарадную хитрость вовсе выплюнуть.

— Ты?! — ахнул Проха, и ноздри у него жадно раздулись. — Скорик? Ты-то мне и нужен!

И второй рукой тоже за ворот цап — не вырвешься. Хватка у Прохи была крепкая. Сенька знал: по части силы-ловкости тягаться с ним нечего. Самый лихой пацан на всей Хитровке. Полезешь махаться — накостыляет. Побежишь — догонит.

— А ну шагай за мной, — ухмыльнулся Проха. — Так пойдёшь или для почину юшку пустить?

— Куда идти-то? — спросил Сенька, так пока и не опомнившись от фиаски замечательно придуманной проекции. — Ты чего вцепился? Пусти!

Проха лягнул его носком сапога по щиколотке, больно.

— Пошли-пошли. Один хороший человек побалакать с тобой желает.

Если по-настоящему, по-хитровски драться — на кулаках или хоть ремнями — Проха бы в два счета его забил. Но зря что ли Сенька японской мордобойной премудрости обучался?

Когда Маса-сенсей понял, что настоящего бойца из Скорика не выйдет — очень уж ленив и боли боится, то сказал: не стану, Сенька-кун, тебя мужскому бою учить, научу женскому. Вот один такой урок, как бабе себя соблюсти, если охальник её за шиворот ухватил и сейчас бесчестить станет, Скорик сейчас и припомнил.

— Просе этого, — сказал сенсей, — торько пареная репка.

Ребром левой ладони, снизу, полагалось бить срамника по самому кончику носа, а как голову запрокинет — костяшками правой кисти в адамово яблоко. Сенька, наверно, раз тыщу этак по воздуху молотил: раз-два, левой-правой, по носу — в кадык, по носу — в кадык, раз-два, раз-два.

Вот и сейчас это самое раз-два исполнил, полсекундочки всего и понадобилось.

Как пишут в книжках, результат превзошёл все ожидания.

От удара по носу — несильного, почти скользящего — Прохина голова мотнулась назад, а из дырок брызнуло кровью. Когда же Сенька сделал “два”, аккурат по подставленному горлу, Проха захрипел и повалился.

Сел на землю, одной рукой за горло держится, другой нос зажимает, рот разинут, глаза закатились. А кровищи-то, кровищи!

Скорик прямо напугался — не до смерти ли убил?

Сел на корточки: