Всё, что у меня есть - Марстейн Труде

И тут я замечаю подставку для салфеток, которую смастерила для нее, когда была маленькой, — она стоит на кухонном столе у стены, сделанная из фанеры, с выжженной надписью: «Тете Лив, Рождество 1971». Я собираюсь что-то сказать, потому что чувствую, что так надо, но потом понимаю, что слишком устала, не могу вымолвить ни слова, и я знаю, что она скажет и что я отвечу ей, так что я оставляю все как есть.

— Подумать только, что я потеряла такую же малышку, — задумчиво произносит тетя Лив, и я внезапно ощущаю жжение в груди, какой-то протест. Я представляю себе, как тетя Лив с Бентом сидят по вечерам перед телевизором, ходят за покупками, вижу пластиковые контейнеры с остатками еды под лампой на кухонном столе.

— Самый страшный сон всех матерей на свете, — продолжает она. — Можешь себе представить, что это произошло со мной?

Тетя Лив вздыхает и проводит рукой по волосам Майкен.

— В такой ситуации спасает работа, — громко заявляет она. — Что-нибудь, ради чего нужно вставать по утрам. Думать о чем-то другом. Я была просто счастлива, что смогла вернуться на свою работу, хотя меня там никто не ждал, все думали, что я вернусь нескоро. Я была им за это очень благодарна, — она поднимает руку и касается виска, — в такие моменты нужно чем-то заняться. Я же тогда работала на центральной станции, работа очень напряженная, можешь поверить.

Она понизила голос, в котором послышались нотки задушевности, и перевела взгляд с Майкен на меня.

— Ее крошечный гробик. Вязаная шапочка на головке. В моей жизни не было ничего важнее нее. Пережить смерть ребенка невозможно.

Она обвила руками Майкен. Голос у тети Лив возбужденный, бодрый, но звучит как будто издалека.

— Еще полгода я не находила в себе силы смотреть на детские коляски. Просто не могла. Я бродила по улицам почти как слепая, и каждый раз, когда мимо проезжала детская коляска, я закрывала глаза. Я представляла опасность для окружающих!

Лицо тети Лив потрясенное, рот приоткрыт, губы растянуты в подобии улыбки; она ошеломлена своим собственным поведением в тот момент или трагедией, произошедшей с ней, или и тем и другим одновременно. Много ли она рассказывала об этом за прошедшие годы? Какой реакции она ждет от меня, дочери своей сестры, которая только что родила собственного ребенка — и тоже дочь?

— Хорошо, что у меня был Халвор, — продолжает она. — Он заставил меня держаться. Ему нужно было готовить какао, делать бутерброды и петь колыбельные, несмотря на то что мир для меня рухнул.

Мне всегда хотелось узнать, как тетя Лив переживала свое горе, она никогда не заговаривала об этом в моем присутствии. И вот теперь я слышу ее рассказ, но он звучит как-то искусственно, словно она повторяет заученный текст. И я уже не испытываю прежнего любопытства. Мне уже не хочется знать подробности, вслушиваться в ее голос, она наклоняется ко мне так близко, что я могу разглядеть крошечные морщинки у ее глаз, трещинки на зубах, когда она говорит, и просвечивающие через тональный крем прыщики на подбородке.

Я радуюсь при мысли, что скоро вернусь домой, сяду обедать с Гейром, уложу Майкен. Большие окна, керамическая плитка в ванной, жалюзи на кухне, тарелки. Майкен будет лежать в своей детской кроватке и разглядывать меня, пока я тихонько напеваю колыбельную про тролля, который укладывал спать своих одиннадцать деток, а она в этом ритме будет размеренно посасывать соску, иногда перебирая ножками под одеялом — оно всегда сползает; и мне обязательно нужно вернуться к ней, когда она уснет, чтобы подоткнуть его со всех сторон. И нет ничего ужасного в том, что я больше не хочу здесь оставаться, я переполнена жалостью к самой себе и не стыжусь этого. Я делаю, что могу, и никто не смеет осуждать меня за то, что я хочу, чтобы этот разговор поскорее закончился. Сама мысль о том, что я сейчас пойду домой, повезу Майкен в коляске, приносит облегчение, избавление от неимоверной тяжести на душе. Находиться здесь для меня мучительно. Я вспоминаю, как вчера Гейр гладил мои бедра, целовал в шею и спрашивал игриво, нет ли у меня предложений относительно того, чем бы нам заняться, потому что он заскучал. Рождение ребенка не разрушило нашу интимную жизнь, как это часто бывает.

Тетя Лив продолжает что-то говорить и оглядывает меня беспомощно и внимательно, но теперь она уже переключилась на другие темы — акупунктура, лечение психомоторных заболеваний. И еще ревматизм.

— Я никогда не увлекалась альтернативной медициной, — рассуждает она. — Но когда боль невозможно снять, надо ведь попробовать все варианты, как думаешь?

В ее глазах отражается какой-то особый вид одиночества, она пытается поймать мой взгляд, но я стараюсь отвести глаза. Она ищет поддержки, одобрения ее собственных мыслей, отклика, согласия, но я никогда в жизни не смогу этого дать ей. Можно подумать, я ей чем-то обязана.

Я мысленно возвращаюсь в тот день, когда приехала к ней много-много лет назад, — тогда мне было двадцать, и я билась в истерике из-за того, что Франк с третьего курса юридического бросил меня после четырех месяцев отношений. Какой же я тогда была беспомощной, совершенно другой, нежели теперь, я была почти ребенком.

Я поднимаю свитер и пытаюсь покормить Майкен, хотя она совершенно не проявляет признаков голодного беспокойства. Майкен есть не желает, отворачивается от груди и смотрит по сторонам, хватается за бюстгальтер, тянет руки к моему лицу. Задиристое выражение ее глаз, мой обнаженный влажный сосок, нежелательная душевная близость с тетей Лив, за которую я виню себя. Зачем я сижу здесь с ребенком на руках и обнаженной грудью? За время беременности я набрала одиннадцать килограмм и шестьсот грамм, через три недели после родов я сбросила десять.

Я застегиваю бюстгальтер.

— Если тебе понадобится оставить с кем-то малышку на время, я с удовольствием посижу с ней, — говорит тетя Лив. Она смотрит на Майкен с нежностью во взгляде, мы — одна семья.

Но у меня есть мама, есть свекровь, у меня нет необходимости в ком-то еще. У меня также нет никого, кому я что-то должна — просто из чувства благодарности, нет обязательств, я не хочу, чтобы она что-то делала для меня. Я здесь просто для того, чтобы показать ей мою дочь, ее внучатую племянницу. Майкен вцепилась в указательные пальцы тети Лив и теперь тянет ее руки то вверх, то вниз.

— Ох, — вздыхает тетя Лив, — понимаешь ли ты, как мне сейчас больно?

Она завязывает тесемки шапочки у Майкен под подбородком. Все слова, которые я произношу в эти последние минуты в квартире тети Лив, нужны только для того, чтобы снять напряжение. Я говорю, что было безумно приятно повидаться с ней, и что она непременно должна прийти к нам в гости, и чтобы она передала привет Бенту. Но тетя Лив хочет проводить меня до выхода на улицу, спускается за мной по мрачной лестнице, от которой веет холодом, доходит до тяжелой входной двери, за которой начинается апрель, асфальт, деревья, выхлопные газы, площадь Карла Бернера.

Тетя Лив держит Майкен на руках и смотрит на меня, пока я устанавливаю люльку на коляску. Когда я протягиваю руки, чтобы взять Майкен и положить в коляску, чувствуется, что тете Лив хочется еще хоть на мгновение задержать ребенка в своих объятиях, и это раздражает меня. Потом она еще долго стоит и машет нам вслед.

В канаве у футбольного поля желтеет мать-и-мачеха, теплый солнечный свет проникает под капюшон коляски. Майкен немедленно засыпает. Я иду наискосок через парк, на скамейке на солнышке развалились двое пьянчуг, кое-где уже начала пробиваться зеленая трава. Я бросаю взгляд на кафе на улице Турвальда Мейера и вижу, как девушка, видимо студентка, сидит, склонившись над книгой, какой-то мужчина подходит к ее столику и ставит перед ней чашку, а она поднимает глаза на него. И снова душу царапает чувство потери, чего-то неслучившегося, привычное сожаление, хотя я до сих пор не знаю, что именно составляет мою потерю, в каком моменте своей жизни я бы хотела задержаться: когда в моей судьбе появлялись Толлеф, Эйстейн, Руар или в периоды между ними — когда я оставалась одна, совершенно свободная. Порой я скучаю по нашей студенческой квартире. Я вспоминаю о тех шести месяцах, когда Руар работал в университете Гётеборга. Он тогда жил в комнате в старом каменном доме, позади которого был цветущий сад с уличной мебелью из кованого железа, и я провела там немало времени. Я сидела на заднем дворике, пока не становилось слишком холодно, курила и готовилась к занятиям. Уже тогда я задумывалась о дипломной работе, читала «Анну Каренину», «Госпожу Бовари», «Грозовой Перевал», делала пометки на полях. Я и теперь, когда вспоминаю об этом, чувствую на себе взгляд Руара: в такие моменты он стоял и долго разглядывал меня с грустной улыбкой: «Ты настолько погружена в чтение, на это удивительно смотреть, — говорил он. — Жду с нетерпением, когда ты закончишь свою работу и я смогу ее прочитать». Но до защиты диплома дело так и не дошло. За завтраком мы наслаждались круассанами, а по вечерам пили вино. Исчезало ощущение возраста, биологических часов и разницы в годах, ход времени не ощущался, у меня не было обязательств, существовала только уверенность в том, что я именно так смогу прожить всю оставшуюся жизнь.