Пламенный клинок - Крис Вудинг

— Бьюсь об заклад, ты прослывешь еще большим героем, когда вернешься к своему народу. И в свое время Костяному богу будет что почитать.

Вдруг Граб насупился, и Арен понял, что сболтнул лишнего. Не дожидаясь нового удара, он затараторил:

— Но ведь твоя правая рука совсем чистая. И пол-лица тоже. Кажется, еще есть место, чтобы запечатлеть великие подвиги. Но в нынешнем положении мало возможностей для героизма. Неужели ты смиришься с этим?

— Граб не смирится! Граб не сгинет здесь! Граб совершит такое, что Костяной бог подивится его подвигам!

Арен подался вперед:

— В этом и состоит мое предложение. Помоги мне, и я вытащу тебя отсюда, когда решусь на побег.

Скарл смерил его долгим и суровым взглядом, полным подозрений и угрозы. А потом отступил назад и хлопнул Арена по плечу:

— Ладно. Граб слушает.

* * *

После отбоя в лагере было тихо и спокойно. Между потемневшими бараками расползалась легкая мгла, и большинство заключенных отправились на боковую. Но Арену не спалось.

Он сидел на краешке опустевшей койки Кейда и завязывал шнурки, выдыхая пар. После взрыва в руднике минуло четыре дня. Синяки почти прошли, опухоль на лице спала. Арен окреп телом и душой.

Кейду тоже становилось лучше, о чем нельзя было догадаться по воплям, которыми он несколько раз на дню оглашал лазарет. Его помешательство таинственным образом прошло, но теперь его терзали мучительные боли во всем теле. Доктор Баден затруднялся установить причину недуга. Единственным действенным средством была ложка драккеновых слез, после которой больной успокаивался. Келла волновалась, что Кейд принимает слишком много этого снадобья, в чрезмерных дозах смертельного, однако больше ничто не помогало.

Впрочем, она зря тревожилась. Оставшись один, Кейд сплевывал драккеновы слезы во фляжку, которую дал ему Арен. Она уже заполнилась до середины; еще немного, и они смогут претворить свой план в действие.

Арен при любой возможности помогал ухаживать за ранеными — отчасти из искреннего сострадания, отчасти из желания поддерживать связь с другом. В минуты затишья им удавалось поговорить. С виду Кейд снова сделался прежним — всегда готовый пошутить и посмеяться над собой, дружелюбный и беспечный. Но Арен понимал, что под этой личиной кроется неуверенность и все надежды Кейд возлагает на друга. Арен чувствовал груз ответственности, но ему придавала храбрости мысль, что Кейд снова ему доверяет.

Он ощупью направился к выходу из барака. Окна были закрыты ставнями, и другие узники казались синими тенями, неотличимыми друг от друга в темноте. Некоторые поднимали голову, когда он проходил мимо, но никто не заговорил с Ареном и не попытался его остановить. Уже не в первый раз он выбирался наружу после отбоя по своим тайным делам.

Бараки не запирались. Капитан Хассан ввел простое правило: всякий, кого после отбоя поймают на улице без пропуска, утром отправится на съедение костоголовым псам. Для большинства это был веский довод, чтобы не показываться наружу.

Арен слышал, что некоторые узники подделывают пропуска, но ему такое не по силам. Остается соблюдать осторожность.

Туман был не таким густым, но темнота стояла полная. Осторожно и торопливо, прижимаясь к стенам бараков, Арен скользил сквозь жутковатую мглу в направлении кладбища. Пришел черед разобраться с призраком.

«Не с призраком, — мысленно поправил себя Арен. — Мертвые мертвы и обратно не возвращаются. Это просто мальчик».

Мальчик, который два года, а то и больше в одиночку выживает за оградой, среди могил. Проще поверить, что Оборвыш — потусторонняя тень, но Арен не верил подобному вздору. И все-таки боялся.

Среди клубящегося тумана трудно было полагаться на собственные глаза, и Арену всюду мерещилось какое-то движение. Он постарался дышать ровно и прислушался. Стояла тишина, лишь кровь стучала у него в ушах.

Безмолвие нарушил скрип кожи.

Арен заглянул за угол. Звук повторился, уже ближе. Его источник явно двигался в сторону Арена. Внезапно сквозь мглу что-то сверкнуло, и тени зашевелились. Из-за угла вышел стражник с фонарем; Арен в страхе прижался к стене и затих. Стражник прошел в нескольких футах от него, и Арен, к собственному удивлению, остался незамеченным.

Он не шевелился, покуда скрип кожаной амуниции стражника не растаял в тишине. Только тогда он осмелился покинуть укрытие и продолжить путь.

«Живой я им не дамся, — пообещал себе Арен. — Сам брошусь на их мечи». Но пропасть между намерением и действием всегда шире, чем кажется, и он сомневался, хватит ли у него храбрости.

Вскоре он добрался до пустоши между бараками и кладбищем и двинулся через нее. На этот раз, когда строения скрылись из виду, у Арена не возникло прежнего цепкого страха, и через кладбищенскую ограду он перелез с чувством некоторого удовлетворения.

Оказавшись среди могил, он почувствовал себя увереннее. Стражники не ходили дозором по кладбищу: легко можно подвернуть лодыжку на неровной земле или свалиться в яму среди тумана, а по ночам вроде нынешней даже здравомыслящих кроданцев пробирал страх перед сверхъестественным.

Арен крадучись направился к середине кладбища. Там он сел, привалившись спиной к высокому надгробию.

«Вот я и на месте», — подумал он.

Кейд однажды рассказал ему про кровавую кобылу, призрачную лошадь с заостренными зубами и лезвиями вместо копыт, которая околдовывает путников, гарцуя перед ними. Зачарованные путники садятся на нее верхом, и она во весь опор несет их через леса, потом сбрасывает с утеса или топит в реке, после чего пожирает. То было чисто оссианское сказание, но Кейд ради Арена перелицевал его на кроданский манер. В нем говорилось, как один хитроумный охотник разузнал, что кровавую кобылу можно подманить и укротить пением девственницы. Для этого он призвал свою дочь, однако охотнику было невдомек, что та уже не столь девственна, как утверждает, и все кончилось плачевно.

Никаких кровавых кобыл здесь не водится, размышлял Арен, но сард вполне настоящий, а их любовь к музыке всем известна. Он вспомнил тревожную мелодию, которую напевал Оборвыш при их первой встрече. Теперь настал его черед.

Он сделал глубокий вдох, усмиряя дрожь, и запел тихим тонким голосом.

Няни и наставники научили его кроданским маршам и гимнам во славу Вышнего, но здесь они были неуместны. Поэтому Арен выбрал оссианскую песню.

Называлась она «Плач скорбящего» и повествовала о горькой утрате любимой, о былых радостях совместной жизни и тихой взаимной привязанности. Неподготовленный слушатель мог бы подумать, что речь в ней ведется от лица обычного человека, потерявшего суженую, но в песне содержались намеки на действительные